Мы одновременно смотрим на красную точку камеры в углу.

– Так вам почитать? – Я киваю, устраиваюсь на кровати, прикрываю глаза. – Что бы вы хотели?

– На твой выбор.

Шелестят страницы:

– Среди обширной канзасской степи жила девочка Элли. Ее отец, фермер Джон, целый день работал в поле, а мать Анна хлопотала по хозяйству.

– Неужели это?.. – от удивления я сел в кровати. – Не верю своим ушам.

–Да, "Волшебник Изумрудного города", – с улыбкой произносит она. На щечках 'играют' ямочки.

– Эту сказку еще читают?

– Да. Но если вам не…

– Нет, нет, продолжай, – опускаюсь на подушку. – Это была моя любимая сказка в детстве.

– И моя, – отвечает медсестра.

– Помню, мечтал об этой книге. В магазине ее было не достать. В библиотеке – очередь на полгода вперед. А на черном рынке она стоила десять рублей. Целое состояние. Отец не купил. И я рыдал всю дорогу до дома. Смешно, правда? – Она качает головой. – Так что там с Элли?

У нее приятный тембр. На словах "Под гул ветра, плавно качавшего домик, Элли крепко заснула", я задремал. Мне снится Бастинда. Как же ее звали? Софья Никитична? Марфа Петровна? Мы за глаза звали старушку Бастиндой. Помнишь? Из какой она квартиры? Из шестой? Или из десятой? Вечно всем недовольная, ворчала по любому поводу.

А ее коты наводили ужас на весь подъезд. Сколько у нее их было? Десять? Двенадцать? Надо же. Чего только не приснится. К чему бы это? Надо будет спросить у Жанны.

Очаровательную медсестричку зовут Жанна. Она верит в сонники, гороскопы, предсказания и всякую муть. А еще у нее аппетитная задница. Руки так и чешутся ущипнуть. Жаль, у меня пока нет рук. Ну, не ревнуй. Поверь, тебя мне никто не заменит. А с Жанной хоть немного веселей.

Она бы тебе понравилась. Кажется, мы подружились. Я знаю о ней почти все. Отец бросил их, когда Жанна была совсем малышкой. Она живет с мамой. Вернее, жила, пока ее не направили 'сюда'.

– К монстру… Ой, – она по-детски зажимает рот ладошкой. В огромных голубых глазах блестят слезы, – Простите. Я не хотела.

– Не надо плакать, – я саркастически усмехаюсь. – Так и есть. Я – монстр. Железный дровосек, – рассматриваю свои стальные ноги. – Что он хотел попросить?

– Что? – ее голос дрожит.

– Железный дровосек? Что он хотел попросить у Гудвина?

– Кажется, сердце, – едва слышно произносит Жанна.

– А что бы попросила ты?

– Вы о чем? – шепчет медсестра.

– Что бы ты попросила у великого и ужасного волшебника?  Она, не задумываясь, выпаливает:  – Я бы попросила для вас… для тебя руки.

И рыдая, выбегает из палаты. Я не стал ее останавливать. Пусть поплачет. Обо мне, о себе, о нас. О том человеке, который заточен в тело монстра. О том, кто некогда был, наслаждался жизнью, дышал полной грудью. Когда-то давно, в далеком прошлом.

Да, здесь я один, но не одинок. У меня есть ты. Воспоминания о тебе. О нас. О том недолгом времени, когда я был счастлив. Счастлив и горд. Ты держала меня за руку, и весь мир готов был лопнуть от зависти. Потому что у меня есть ты, а у тебя – я.

Пусть 'они' говорят, что для всех я мертв. Я не верю, не могу, не хочу верить. Я знаю, ты меня ждешь. Я все вынесу. Все вытерплю. Я вернусь. Вернусь, чтобы сказать тебе:

– Здравствуй, дочь.

Колька понуро плелся по школьному двору, пиная торчащими коленками ненавистный портфель, когда его окликнул лучший друг Витек.

– Колька, ты че такой убитый? Че стряслось?

– Да, Дрочиловна мамку в школу вызывает, – охотно поделился своим несчастьем Колька, надеясь на сочувствие друга.

– Ну, ниче, бывает, – философски изрек Витек, протягивая руку для пожатия. – Ладно, бывай, мне вечером на тренировку, так что до завтра, – изрек он, энергично встряхивая вялую руку друга.

– Ну, счастливо, – нехотя выдавил из себя Колька, продолжив свой скорбный путь.

Пройдя школьный двор и обогнув пару домов, парень добрел до сквера. Вообще-то до дома было уже, буквально, рукой подать. Оставалось только пересечь скверик и, пройдя по тропинке, предусмотрительно протоптанной жителями окрестных домов, пролезть в щель между раздвинутыми прутьями забора. Но здесь силы окончательно оставили Колькино худое нескладное тело, и он, как шарик, из которого выпустили воздух, с тяжким вздохом опустился на близлежащую скамейку. Назвать этот небольшой пятачок с несколькими скамьями и чахлым розарием посередине звучным словом сквер или парк можно было лишь с большой натяжкой. Но все же лучше посидеть здесь, чем тащиться домой. Размахнувшись, парень водрузил рядом портфель, который жег ему руку от самой школы. Дело в том, что внутри лежала записка от Колькиной классной руководительницы, Анны Трофимовны, с просьбой к его маме зайти в школу. Он обреченно поднял глаза на хмурое, серое небо. Погода полностью соответствовала настроению. Было начало декабря и, хотя, зима в этом году еще не наступила, и было довольно тепло, все же температура не особо располагала к долгому рассиживанию на лавке. Зато парк был безлюден. 'Хоть что-то радует' – подумал Колька, осмотревшись вокруг. Сквер пустовал редко, с раннего утра его оккупировали собачники со своими шавками (Колька терпеть не мог собак) разных калибров и степени воспитанности, к одиннадцати подтягивались мамаши с колясками, и парк наполнялся воплями и криками их многочисленных отпрысков. Ну, а по вечерам лавки занимали подростки с пивом и сигаретами. Никто из местных после наступления темноты сюда не совался, себе дороже. 'И почему я такой невезучий?' – размышлял Колька, одергивая короткие рукава дешевой болоньевой куртки, которые не поддавались по причине слишком длинных Колькиных рук. Плюнув на это безнадежное дело, парень засунул ладони поглубже в карманы и снова задумался над своей несчастной судьбой. День вроде так хорошо начинался.

Отец Витьки, Колькиного другана и однокашника, привез сыну из командировки настоящий швейцарский нож. Кроме лезвия, в нем было еще полно нужных штук вроде ножниц, открывалки, щипцов и других непонятных, но крайне полезных в хозяйстве приспособлений. Колька чуть не умер от зависти. Витек носил нож с собой, не расставаясь ни днем, ни ночью, хвастаясь перед каждым встречным и поперечным. Просить подарить – бессмысленно, Витек ни в жисть не согласится. И у Кольки созрел коварный план. Была у друга одна страсть, он жуть как любил поспорить. На перемене часто раздавался его звонкий голос: 'А спорим?'. Был у него еще один пунктик – Лейла Башева. Вообще-то Витька не признавался, что Лейла ему небезразлична, даже лучшему другу. Но Колька заприметил, какие взгляды Витя бросает на девочку. Колька не понимал, что друг нашел в этой Лейле. Тихая и незаметная, она всегда держалась особняком, не хихикала с девчонками на переменах, не бегала на курилку, не заигрывала с парнями. По мнению Кольки, типичный синий чулок. Если спросишь что, или пошутишь, закинет за спину тяжелую, черную как смоль косу, да зыркнет темными глазищами, аж мурашки по спине. Да и вообще она была не в Колькином вкусе, худенькая, прямая, как доска, ни выпуклостей, ни округлостей, одни впалости. Не то, что Надька Корзинкина. Там есть на что поглазеть, вся округло-выпуклая, с дерзкими густо подведенными глазищами. Колька, чтобы заполучить нож, решил рискнуть папкиным старым шарфом, хоть мать и берегла его как зеницу ока. Но дело того стоило.