Потом, когда мы с ним уже поженились, я узнала, что у него имеется тетрадь со старинными рецептами. В нее он записывал составы различных травяных настоев, отваров и даже заговоров – практически против всех болезней. Он эти приемы народной медицины начал записывать еще до войны, за своей бабкой. Он мне рассказал, что она была известной ведуньей и лечила до революции и в двадцатые, и в тридцатые годы жителей всех деревней в округе. К ней даже из городов приезжали интеллигентные люди, – те, от которых врачи уже отступились. Бралась она не за каждого – но тех, кого начинала лечить – непременно ставила на ноги, каким бы тяжелым заболеванием человек не страдал – даже, вроде бы, раком. Слух о ней шел по всей губернии… Выздоровевшие люди потом и деньгами ее благодарили, и товары привозили, а уж насколько признательны ей были… Земные поклоны били – почти как святой… Бабка в коллективизацию, когда был жуткий голод, умерла – как и вся семья Николая… А его, моего Николеньку, – он тогда подростком был – взял к себе в город, в свою семью, один из тех, кого спасла бабка. Интеллигентный человек – врач. Он стал для Николая вторым отцом, выучил его. Это по его стопам Николай пошел именно в медицинский… Но я отвлеклась… О чем это я…

Ах да, о Николенькиной тетрадке… Сейчас, когда мода пошла сначала на мумиё, потом на экстрасенсов, на Джун всяких, можно, пожалуй, поверить, что бабкиными снадобьями можно что-то вылечить. А тогда… Тогда даже я над моим Николаем подшучивала: шаман ты, говорила, и мракобес. А он относился к своему травяному увлечению очень серьезно, и чуть не каждое воскресенье уходил в горы, в лес. Возвращался с кучей трав, а потом весь день сортировал их, сушил…

И еще одно увлечение появилось у Николая: рыбалка. Удочки, самодуры, крючки, наживка… Причем охотился он не за всякой рыбой – бычками, ставридой, кефалью… (Кстати, рыбалка тогда была существенным подспорьем к скудному послевоенному рациону.) Нет, мой Николенька охотился только на одних только акул.

Да, Настенька, не удивляйтесь: в Черном море тоже водятся акулы. Конечно, это не огромные людоеды – как в южных морях. Черноморские акулы по сравнению с ними – недоростки, маломерки. Самые большие экземпляры метр длиной, а чаще и того меньше – с полметра примерно. Акул здесь, на Черном море, называют катранами. И вот Николенька с каждой своей рыбалки всегда приносил исключительно только катранов. Всю прочую случайно пойманную рыбу он или выкидывал, или использовал как наживку для ловли этих своих любимцев. Ох, и корила я тогда, помню его за такую бесхозяйственность!…

Я только много позже поняла, зачем ему эти катраны нужны… Но я забежала вперед… Итак, Николенька сделал мне предложение… Я хоть и понимала, что очень уж он строптивый, гордый да самолюбивый человек – к тому же красавец! – но при этом отдавала себе отчет, что я его очень полюбила… Да что там! Я не могла даже представить себе жизни без него!… Словом мы расписались… И нас даже сразу в горисполкоме поставили на льготную очередь на получение благоустроенного жилья. Это ваш, Настя, дедушка Егор Ильич постарался – я уже говорила, что он в горисполкоме занимал ответственную должность.

Я упоминала, что Николенька мой был очень разносторонним, увлекающимся человеком. Но главным его увлечением и даже смыслом жизни являлась работа. И хотя онкология совсем не тот раздел медицины, по которому он специализировался в институте, да и в войну он был врачом-инфекционистом, Николай, тем не менее, с жаром взялся за новое для него дело. И очень скоро его отделение стало лучшим во всей нашей больнице. Оно занимало первые места в социалистическом соревновании, Николай Арсеньевич ездил в край и даже в Москву – делился передовым опытом. Делегации к нему приезжали. И действительно, было на что посмотреть. Чистота везде – идеальная (как он любил говорить – «морской порядок»). Врачи, сестры и даже санитарки все внимательные. Больные – опрятные. Но главное заключалось даже не в этом – а в том, что отделение под руководством Николая добилось исключительных успехов в излечении больных. Онкология, как вы понимаете, Настя, – очень тяжелое отделение, но вскоре после того, как Николай стал заведующим, процент смертности у него пошел на убыль. От него своими ногами уходили даже те, кто считался безнадежным. Он добивался стойкой ремиссии у пациентов с третьей, а то и с четвертой стадией канцера! И это, представляете, в те годы, когда химиотерапия злокачественных образований делала еще, по сути, первые шаги! А рентгенотерапия – только начинала применяться! Поэтому неудивительно, что вскоре во всем городе стали говорить о Николае, как о кудеснике. Даже по краю пошел слух о нем – и к нему, без всякого направления, стали приезжать люди из деревень, сел, станиц: как правило, те, кому другие врачи уже вынесли смертный приговор. И он, в нарушение инструкций, – всех брал. Только говорил больным: «Чуда не обещаю, но если будешь меня слушаться – может, поживешь еще…»

Так и прожили мы с Колей первые полгода после нашей женитьбы… И радовались, и смеялись, и ссорились… Новоселья ждали в исполкомовском доме… Уже и ордер получили и собирались переезжать. Но… Беда, говорят, всегда приходит с той стороны, откуда не ждешь. Так случилось и в тот раз.

Однажды вызывает меня главный врач нашей больницы, Ефрем Самуилович, – замечательный был мужчина, умный, хитрый и всегда перед любыми инспекциями за своих врачей и весь персонал стоял горой.

Что ж, прихожу я к нему.

Садись, говорит, Татьяна. А сам, я вижу, мрачнее тучи. Спрашиваю его: «Что случилось»?

«Неприятность, – говорит, – случилась. Сигнал, – говорит, – поступил на твоего мужа».

«Что такое?»

«Пишут, – говорит Ефрем Самуилович, – что твой Николай, – вредитель. Что он под видом лечения травит советских пациентов. Что он мракобес, шарлатан и убийца под личиной советского врача. Пишут, что он, Николай Челышев, заставляет пациентов принимать под видом лекарств всякие знахарские снадобья».

«Кто пишет», – интересуюсь я.

«Аноним, как всегда, – усмехается Ефрем Самуилович. – Благодари судьбу, что доброжелатель пока, похоже, только одному мне, главврачу, написал, а не в горком партии или туда. (Под этим туда, конечно, имелось в виду НКВД или уже было КГБ?). Я, – продолжил главврач, – конечно, за твоего Николая горой, но – сигнал есть сигнал. Я разобраться обязан. И тебя я раньше него вызвал потому, что Николай твой – человек взрывной, горячий. Так вот: передай ему, чтобы он свою гордость засунул… Ну, он сам знает, куда ее засунуть… И если будет разбирательство – пусть он все отрицает. Наотрез отрицает. Ничего неположенного он больным не давал. Никаких снадобий он не использует. Лечит строго по инструкции. Так ему и передай. Поняла?… А сейчас зови его ко мне в кабинет…»

…Рассказ о последнем эпизоде дался старушке с трудом. Настя видела: Татьяна Дмитриевна сверх меры разволновалась. И Насте стало жаль ее – так жаль, что у нее даже сердце заболело…

Настя вскочила, подсела к Татьяне Дмитриевне – на подлокотник кресла. Нежно обняла старушку за плечо. Ласково сказала:

– Татьяна Дмитриевна! Не волнуйтесь. Все дело прошлое.

И предложила (а чем она еще могла ее утешить?):