Дочурку красиво одевали, баловали и оберегали от хлопот. Взамен просили немного: быть милой и – забыть Сеню. Забыть навсегда. Будто и не было такого Арсения Челышева, будто и не жил он в их квартире, и не учился с ней на одном факультете…

«Я не забуду его никогда», – думала Настя.

Но вслух имя Сени никогда не произносила.

«Может быть, он пишет мне письма».

Может быть. Только ей их никогда не покажут. Ей даже письмо от школьной подружки, уехавшей на Сахалин, отдали уже вскрытым…

И Насте просто повезло, что бабушка Арсения отправила ей послание – заказным письмом. Обратный адрес: «Южнороссийск, Челышева Татьяна Дмитриевна»…

Почтальон пришел, когда дома осталась она одна. Мама была на работе, а муж находился в одной из своих загадочных командировок – поездок, из которых он привозил кучу заграничных подарков: шмоток, золота, ликеров, виски, сигар. После каждой такой поездки Евгений ударялся в трех-четырехдневный тяжелый запой, и на эти дни Настя оставляла его одного. Сбегала из квартиры на дачу (если жила в квартире), или с дачи на квартиру (когда проживали на даче).

Настя нервно разорвала конверт.

Чуть дрожащий старческий почерк с милыми старорежимными завитушками:

Дорогая Настя!

Пишу вам оттого, что уверена: Вы, несмотря ни на что, были (и остаетесь!) настоящим другом для Арсения. И я ни на секунду не сомневаюсь, что Вы не оставили (и не оставите) его в беде. Излишне, наверное, говорить о том, что я, как и Вы, не верю в те нелепые, страшные обвинения, которые обрушили на него. Я уверена: он будет оправдан, рано или поздно. Он выйдет на свободу, – и Вы, Настя, снова встретитесь с ним и будете жить вместе долго и счастливо.

Боюсь только, что я не доживу до этого светлого времени. После смерти моего мужа, Николая Арсеньевича, здоровье мое пошатнулось. Давление скачет. Голова порой очень сильно кружится. На днях тут я даже упала в ванной и боялась, что сломала ногу, – да, слава богу, все обошлось.

Настенька! После того, как не стало Ваших дедушки и бабушки, после того, как умер мой Николай Арсеньевич, у меня не осталось никого в этом мире, кроме Сенечки и Вас. Если бы Вы знали, как мне хочется встретиться с Вами! Как хочется снова повидаться, поговорить! Ради этого я была бы даже готова приехать к Вам в Москву, но, боюсь, мое здоровье не позволит мне совершить такое долгое и утомительное путешествие. К тому же Ваша мама, Ирина Егоровна, как мне кажется, не слишком была бы рада мне. Поэтому я прошу Вас, Настенька: приезжайте ко мне в Южнороссийск. Приезжайте в любое удобное для Вас время, ваша комната (в которой Вы жили тем летом, помните?) Вас ждет.

Далее следовали традиционные расспросы о сыне – маленьком Николеньке, о том, как обстоят Настины дела в университете. А затем, уже после прощания и подписи, бабушка Арсения, всегда сдержанная как и в жизни, так и на бумаге, писала в постскриптуме:

Настенька, пожалуйста, приезжайте!! Мне очень, очень надо с Вами поговорить!!!

Слова «приезжайте», «поговорить» и «очень, очень надо» были подчеркнуты двумя чертами.

И эта приписка прозвучала из уст бабушки Арсения – по-старинному сдержанной, по-дворянски благородной – как отчаянный призыв, крик о помощи.

Настя со свойственным ей чутьем сразу поняла: старушка действительно нуждается в ней. И она действительно хочет сообщить ей нечто очень важное.

И тогда Настя, подчиняясь ее зову, в полчаса собралась, вызвала для Николеньки няньку, потом позвонила в аэропорт «Внуково» и через знакомого начальника смены забронировала себе билет на ближайший рейс.

Матери на работу звонить не стала, чтобы избежать тягостных расспросов и взрыва негодования. Легче оставить ей записку на столе в кухне:

Срочно уехала на пару дней в командировку от «Московских новостей». Присмотри за Коленькой.

Негодование матери на нее, конечно же, обрушится, – но потом, позже, по возвращении.

А через три часа Настя уже сидела в кресле «Ту–154», вылетающего в Южнороссийск.

…Старушка встретила ее ласковей, чем если бы Настя приходилась ей родной внучкой. Во всяком случае, ни родная бабка Галина, ни дед Егор, ни тем более собственная ее мать никогда не окружали Настю такой любовью – и никогда никто не бывал ей так рад, как эта, в сущности, чужая старая женщина.

Настя с наслаждением прошлась по квартире. Постояла на любимом балконе Сеньки – с видом на море. Посидела на кровати – бывшей своей кровати (Сенька, как он говорил, рисковал жизнью, чтобы проведывать ее по ночам). Вдохнула запах старых ковров, послушала шорохи скрипучего пола…

В квартире Челышевых Настя чувствовала себя как дома. Нет – даже, пожалуй, комфортней и уютней, чем дома. Хотя здесь царила очевидная бедность – бедность ухоженная и опрятная. Табуретки и кухонный стол, сколоченные вручную, наверное, покойным дедом Николаем Арсеньевичем. Ситцевые занавесочки. Колонка для подогрева воды. Старые-престарые, сточенные от времени и мытья, ложечки и чашки.

Но вместе с тем Настя остро ощутила, что это дом, где каждый из обитателей был окружен любовью и пониманием. И покойный дед Николай, и несчастный Арсений, и сама Татьяна Дмитриевна. И было видно, насколько не хватает бабушке ее «мальчиков» – главным образом, оттого, что теперь ей не кого холить, жалеть и не о ком заботиться. И потому ей стало незачем жить.

Всю свою ласку и нерастраченную любовь Татьяна Дмитриевна обратила на Настю. Казалось, она не знает, куда ее усадить, как угостить, чем порадовать.

И только когда все новости – о далеком бедном Арсении и о малыше Николеньке – были рассказаны, съедена «шарлотка» с яблоками и выпито по три чашки чаю, Татьяна Дмитриевна приступила к своему рассказу – к которому она, видимо, тщательно готовилась и ради которого вызвала Настю из Москвы.

Рассказ бабушки Арсения

История эта началась сорок лет назад, сразу после войны, в тысяча девятьсот сорок шестом году. Сюда, в Южнороссийск, меня, молодого врача, только что окончившего мединститут, направили по распределению. Если бы вы видели, Настя, что из себя представлял тогда этот город!… Одни руины! Разрушенные при бомбежке дома еще только начали понемногу сносить, и главная улица выглядела просто зловеще: развалины перемежались пустырями, на которых разворачивалось новое строительство. Все деревья погибли, купаться в море не разрешали: боялись холерного вибриона[5]. Но, слава богу, больница, где мне надлежало практиковать, была не в таком ужасающем состоянии. Теплые корпуса, практически не тронутые войной, современное (для той, конечно, эпохи) оборудование. Мне повезло. Мне, как врачу, молодому специалисту, сразу предоставили квартиру – большая редкость даже в куда более поздние времена, не говоря уже о послевоенной разрухе. Квартира располагалась в прибольничном флигельке. Хоромы, конечно, не бог весть какие. Маленькая комнатка, половину которой занимала громадная, нещадно дымившая русская печка. Мне приходилось самой топить ее дровами. Была также крошечная кухонька с керогазом. Удобства, разумеется, во дворе. Сразу после войны канализация не работала во всем городе.