– Кой-чего и похуже ила? – повторил Уолстенхолм.

– Будьте добры, станьте вот сюда, сквайр, и взгляните прямо вон туда, на бугорок с камышами, видите что-нибудь?

– Я вижу гнилое бревно, наполовину торчащее из ила, – сказал Уолстенхолм, – и что-то… высокий тростник, по-видимому… Разрази меня гром! Кажется, это удочка!

– Она и есть, сквайр, – отвечал кузнец с грубоватой серьезностью. – И ежели то гнилое бревно не лежит на непогребенном покойнике, пущай мой молот вовек не коснется наковальни!

Среди зевак послышался согласный гул. Непогребенный покойник и есть. Никто в этом не сомневался. Уолстенхолм сложил руки в трубу и долго, пристально смотрел в нее.

– Что бы там ни было, нужно это вытащить, – сказал он наконец. – Пять футов ила, говорите? Что ж, по соверену первым двум парням, которые проберутся туда и вынесут этот предмет на берег!

Кузнец и еще один мужчина сняли башмаки и чулки, подвернули штаны и стали спускаться на дно озера.

Они сразу же провалились по щиколотку и, прощупывая путь палками, с каждым шагом погружались глубже. А наше возбуждение с каждым их шагом все возрастало. Вскоре они увязли по пояс. Мы видели, как вздымаются их груди, как напрягаются при каждом шаге мускулы. До цели оставалось добрых двадцать ярдов, а ил уже доставал им до подмышек… Еще несколько футов, и над поверхностью останутся одни головы!

По толпе пробежало тревожное волнение.

– Позовите их обратно, ради Бога! – раздался женский голос.

Но в это мгновение, достигнув места, где земля постепенно поднималась, они начали вырастать из ила так же быстро, как погружались в него. Вот они уже идут по пояс в вязкой жиже, все черные от грязи… Вот остается каких-то три-четыре ярда… И вот… вот они на месте!

Они раздвигают тростник, низко склоняются над бесформенным предметом, на который устремлены все взоры, приподнимают его с илистого ложа, колеблются, кладут обратно, решают, по-видимому, оставить его там и поворачиваются лицом к берегу. Сделав несколько шагов, кузнец вспоминает об удочке, возвращается, не без труда высвобождает запутанную леску и кладет удочку на плечо.

Оказавшись снова на суше – в грязи с головы до пят, – они не так уж много смогли рассказать, но и этого было достаточно. Там действительно лежал непогребенный покойник; лишь часть туловища находилась над поверхностью. Они попытались поднять его, но он так долго был под водой и так сильно разложился, что вытащить его на берег, не разняв, было бы невозможно. Отвечая на вопросы, они предположили, что тело, судя по его худобе, принадлежало мальчику.

– Вот хоть удочка бедолаги, – сказал кузнец, осторожно кладя ее на землю.

До сих пор я рассказывал о событиях, которые наблюдал сам. Теперь же я слагаю с себя эту ответственность. Оставшуюся часть повествования я привожу из вторых рук, в кратком изложении, каковое получил несколько недель спустя от Филиппа Уолстенхолма.

«Блэкуотер Чейз, 20 декабря 18__ года.

Дорогой Фрейзер,

Долго же Вам пришлось ждать обещанного письма, но я не видел смысла писать, пока не смогу сказать чего-то определенного. Я думаю, однако, что теперь мы узнали все, что было возможно узнать о трагедии на озере; и кажется, что… но нет, начну с самого начала. А именно, с вашего отъезда из Чейза на следующий день после обнаружения тела.

Стоило Вам уехать, как из Драмли прибыл полицейский инспектор (как Вы помните, я немедленно послал человека к судье); но ни инспектор, ни кто-либо другой не мог ничего сделать прежде, чем останки доставят на берег, а на эту непростую операцию у нас ушла почти неделя. Пришлось утопить в иле множество камней, чтобы наскоро устроить гать. Когда мы это сделали, тело было аккуратно перенесено на настил. Это оказался труп мальчика четырнадцати-пятнадцати лет.

Череп у него был проломлен, на затылке обнаружилась дыра длиной в три дюйма – это, очевидно и стало причиной смерти. Это, конечно, мог быть несчастный случай, но, когда тело извлекали из ила, выяснилось, что оно было пришпилено ко дну вилами, рукоятку которых отломали, чтобы не торчала из воды, – открытие это послужило несомненным доказательством убийства. Лицо жертвы разложилось до неузнаваемости, но сохранилось достаточно волос, чтобы установить, что они были короткими и светлыми. От одежды остались лишь полусгнившие лохмотья; но, когда их подвергли какому-то химическому процессу, оказалось, что некогда это был костюм из светло-серой ткани.

На этом этапе следствия – а я сейчас излагаю Вам основные факты, выяснившиеся в ходе расследования, – появилась толпа свидетелей, показавших, что чуть больше года тому назад у Скелтона, школьного учителя, жил мальчик, которого тот называл своим племянником и к которому, как считалось, был не слишком добр. Судя по описаниям, парнишка был высоким, худым и русоволосым. Он обыкновенно носил костюм, соответствовавший по цвету и текстуре обрывкам одежды, обнаруженным на теле; и он страстно любил удить рыбу в прудах и ручьях – везде, где клевало.

После этого правда быстро выяснилась. Сапожник из Пит-Энда определил, что сапоги на мальчике были его работы. Другие свидетели сообщили о ссорах между дядей и племянником. В конце концов Скелтон сдался в руки правосудия, признался в содеянном и был отправлен в тюрьму Драмли за умышленное убийство.

А мотив? Что ж, мотив – это самая странная часть моей истории. Выяснилось, что несчастный парнишка был не племянником Скелтона, а его незаконнорожденным сыном. Мать умерла, и мальчик жил с бабкой по материнской линии в отдаленной части Камберленда. Старуха была бедна, и учитель ежегодно пересылал ей некую сумму на содержание и одежду для сына. Он не видел мальчика несколько лет, а потом вдруг потребовал, чтобы тот явился в Пит-Энд. Возможно, он устал от постоянных расходов. Возможно, как он сам заявил в своем признании, он был разочарован, обнаружив, что мальчик если не полоумен, то во всяком случае глуп, своенравен и дурно воспитан. Так или иначе, он невзлюбил беднягу, и неприязнь мало-помалу переросла в подлинную ненависть.

Похоже, у Скелтона и были на то причины. По развитию своему мальчик походил на пятилетнего. То, что Скелтон отдал его в школу, но так и не добился от него никакого толку, что мальчик не слушался и, питая страсть к рыбной ловле, постоянно бродил по окрестностям со своей удочкой и леской, подтверждается независимыми показаниями разных свидетелей. Он имел обыкновение, спрятав свои рыболовные снасти, ускользать из школы во время занятий и становился тем хитрее и упрямее, чем больше его наказывали.

Наконец настал день, когда Скелтон проследил за