– Не беспокойтесь, дядя. Всего лишь шотландские легенды, слишком нелепые и для моих убеждений, и для ваших теорий.

– Вот уж не знаю, Кейт.

– Но позвольте, как же быть, например, с теми бесформенными созданиями, что обитают у бродов и в омутах? Они безлики, как склоны гор.

И оттого еще страшнее.

Но поверить в них от этого ничуть не легче, – заметил Гарри.

– Я лишь сказал, – отозвался дядя, – что бесформенность делает их еще ужаснее.

– Но вы допустили – по крайней мере, почти допустили, дядя, – сказала Кейт, – что в ваших теориях найдется место и для этих бесформенных созданий.

Несколько мгновений Корнелий сидел молча, затем, удвоив длину лица и тут же вернув его в обычное состояние, задумчиво произнес:

– Подозреваю, Кейти, что случись тебе набрести на ихтиозавра или птеродактиля, спящего в кустарнике на аллее, ты едва ли могла бы ожидать, что Гарри или Дженет сразу же поверят твоему рассказу об этом.

– Думаю, нет, дядя. Но не понимаю, что…

– Конечно, ничего такого не может случиться здесь и сейчас. Но в другие времена и в других местах подобное вполне могло произойти. Да и в мое время путнику-другому наотрез отказывались верить, когда он сообщал об увиденном – о последыше вымершего рода, который забрел за пределы отпущенной ему истории, явившись из какой-нибудь забытой трясины, что сама по себе пережиток первозданного ила.

– Никогда не слышал, чтобы вы так говорили, дядя, – сказал Гарри. – Если вы продолжите в том же духе, то, боюсь, заведете в трясину меня.

– Я обращался вовсе не к тебе, Гарри. Кейт потребовала от меня найти в моих теориях место для кэльпи[70] и тому подобного – в теориях, которые я, по ее лестному предположению, вынашиваю.

– Стало быть, вы, дядя, считаете, что все эти истории – всего лишь легенды, которые, если проследить их истоки, приведут к одному из ужасающих чудовищ, давно исчезнувших с лица земли.

– Не исключено, что эти истории могут быть преданиями такого рода, но не к этому я намеревался вас подвести. Я намекнул на это лишь в связи с тем, что сейчас скажу. Что, если – заметьте, это лишь предположение – что, если эти грозные создания, молва о которых сохранилась в сказаниях, появились на свет в куда более древние времена? Что, если они были пережитками исчезающего периода земной истории, предшествовавшего появлению мастодонта и игуанодона; а именно, того периода, когда мир, как мы его называем, еще не был вполне зрим, еще не был вполне завершен, чтобы отделиться от мира незримого, своей праматери, а тот, в свою очередь, еще не стал совсем невидимым, а был таковым лишь по большей части. И, следственно, в то время причудливые образы из ужасающей фауны этих ныне незримых областей, образы «Горгон и яростных Химер»[71], могли порой просачиваться из вечнопорождающего мира в тот, что возникал из него. И, поскольку периоды существования мира протекают долго и неспешно, некоторые из этих исполинских неоформленных громад полусотворенной материи каким-либо образом, подобно мегатерию[72] более поздних времен – младенцу по сравнению с ними, – жили веками, облеченные таким всесильным ужасом бесформенности, что лишь отчасти распознавались человеком, чей трепет пред неясным видением сам по себе становился преградой, не допускавшей дальнейших исследований его сущности.

– Я понемногу начинаю понимать, что вы имеете в виду, дядя, – сказала Кейт.

– Но тогда, – сказала Дженет, – к нашим дням все это должно было закончиться. Тот мир уже давно стал невидимым.

– Полагаю, с тех самых пор как ты родилась, Дженет. Не стоит мерить изменения в мире сменой поколений.

– О, дядя, но ведь ничего такого быть не может. Вы знаете это так же хорошо, как и я.

– Да, так же хорошо, как и ты, и ничуть не лучше.

– Сейчас не может быть никаких привидений. Никто в такое не верит.

– А что до привидений – так это совсем другое дело. Я и не знал, что ты их имеешь в виду. Неудивительно, что из тебя не извлечешь ничего осмысленного, Дженет, когда твоей разборчивости достает лишь на то, чтобы валить в кучу все необыкновенное – кэльпи, привидения, вампиров, двойников, ведьм, фей, мар[73] и не знаю, что еще – и называть все это привидениями; а между тем мы о них и слова не сказали. Если бы кто-нибудь доказал тебе, что ифритов[74] из восточных сказок не существует, ты сочла бы все аргументы в пользу возвращения покойников несостоятельными. Я горжусь вашими навыками анализа и обобщения, мисс Дженет. Но не так уж важно, верим мы в привидений, как ты говоришь, или нет, пока мы продолжаем верить в то, что мы сами привидения: что внутри нашего тела – а его столь многие готовы признать своей сущностью – ютится по крайней мере призрачный эмбрион, который наделен видимой одному только Богу изнанкой, который говорит о себе «Я» и который вскоре должен узнать, может ли он явиться тем, кого покинул, или нет, и, таким образом, разрешить вопрос о привидениях хотя бы для самого себя.

– Значит, вы все-таки верите в привидения, дядя? – спросила Дженет отнюдь не уважительным тоном.

– Право, я не утверждал ничего подобного, Дженет. Человек, глубоко убежденный в том, что у него состоялась такая встреча, на какую ты намекаешь, обнаружит – не может не обнаружить, – что убедить в этом других невозможно.

– Это выше моего разумения, дядя, – сказал Гарри. – Разве не следует верить всякому честному человеку?

– Одной только честности в любом случае не хватит для того, чтобы тебе поверили. Невозможно выразить свое убеждение в чем-либо. Все, на что ты способен – выразить убеждение в том, что ты убежден. Разумеется, удовлетворившее тебя может удовлетворить и другого, однако, покуда ты не поделишься с ним источником своего убеждения, тебе не удастся поделиться и самим убеждением – а возможно, даже и после этого.

– Но ведь можно рассказать ему все.

– Разве рассказать кому-нибудь о привидении значит предоставить ему источник твоего убеждения? То же ли это самое, как если бы привидение явилось ему самому? Право, Гарри! Нельзя даже выразить впечатления, произведенного на тебя сном.

– Но не потому ли, что это всего лишь сон?

– Никоим образом. В твоем сознании впечатление может быть глубже и яснее, чем любое из событий утра после пробуждения. Новый день тебе совсем не запомнится, но впечатление от сна устоит перед последующим вихрем и шквалом того, что вы называете фактами. Убеждение может быть уподоблено