Мать во многом способствовала Пашиной активной жизненной позиции, она постаралась простить советской власти гибель Савиных и работала воспитательницей в пионерской коммуне – учила детей читать стихи, строить живые пирамиды, плавать на спине, делать стенгазеты, готовить еду на костре. Пионеры её любили.

Карьера Акульки-буревестника шла в гору: он выявил ряд шпионов в семьях чешских и немецких стекольных мастеров. При старом режиме эти хищники работали на Кулотинском стеклозаводе, после Октября, надев маску инвалида, старика, обывателя, объединились в преступную контрреволюционную группу и активно вредили советской власти. За заслуги перед Республикой Акульке выдали знак «Почётный работник ВЧК-ГПУ», синюю фуражечку со звездой, белую фуражечку со звездой, плащ-пальто по росту с форменными пуговицами и буквами «ГБ» на левом рукавчике, сапожки и ботиночки с чёрными крагами, а главное – взяли любимого сына Пашу в школу особого назначения НКВД, «лесную школу», спрятанную от посторонних глаз в подмосковных берёзовых рощах.

Целый год Павел Евграфович Котов занимался физической и конной подготовкой, изучал политэкономию, стрелковое дело, военную топографию, международные отношения, пограндело, русскую литературу. На тумбочке у его кровати раскачивались башни, сложенные из кирпичей «Закордонная разведка», «Наружное наблюдение», «Учёт, регистрация и контроль», «Французская грамматика», «Борьба с германской разведкой», «Пошехонская старина», «Радиоразведка». Паша был совершенно счастлив и даже решил, что отец, с трудом и хлопотами определивший его в это учебное заведение, не так уж плох.

Евграф Степанович эффективно работал в составе следственной комиссии, чистосердечные признания и показания шпионов получал быстро, без проволочек. У него был свой, котовский, метод: стоять себе спокойненько в углу кабинета, потом подбегать к старику-обывателю-инвалиду и с диким визгом доисторического охотника трястись, бить кулаками в стены, заваливаться на пол как бы в падучей: «Пиши-и-и! Говори-и-и! Говории-и!» Обыватели от ужаса умирали, теряли сознание и вспоминали любые, самые невероятные факты своей преступной биографии.

Кулотинский стеклодув Август Иванович Цейтер сразу признал себя агентом немецкой разведки. Акулька, выполнив свою часть работы, пошёл в уголок пить чай, следователь Распутько записывал показания Цейтера в связи с другими звеньями шпионской цепочки. Август Иванович, не моргнув подслеповатым глазом, сдал мастера по клиновидным надрезам Карла Ивановича Буксмана, гравировщика Генриха Христиановича Гильдермана, специалиста по венецианской нити Роберта Фридриховича Шнейдера. Бросились их арестовывать, но оказалась, что все эти шпионы давно спят вечным сном на Кулотинском погосте: видимо, от Акулькиных воплей у Августа Ивановича память отшибло и он позабыл, как хлебал нудельзуппе на поминках старых коллег. Пришлось Акульке снова выбегать из своего угла, таращить глаза, драть горло и брызгать слюной. Август Иванович призадумался и вдруг вспомнил немку Савиных – лет сорок назад он делал витражи для лестничных окон купеческого дома, там дети занимались с немкой (стеклодув был уверен, что красивая гувернантка с орлиным носом давным-давно получила расчёт и сейчас, должно быть, воспитывает внуков где-нибудь в долине Рейна).

В Полу поехал автомобиль. Акулька впал в буйство, кричал: «Ни сном ни духом! Она ни сном ни духом!» Его арестовали.

Увидев на очной ставке гувернантку, которая почти не изменилась, разве что стала ещё выше, ещё прямее, старенький стеклодув заплакал. Алиенора согласилась со всеми обвинениями, но связных в цепочке называть не стала. Заинтересовались её сыном. Немецкому отродью Паше Котову грозили серьёзные неприятности. Гувернантка сказала, что Павел её приёмыш и у неё есть этому веские доказательства, что он русский сирота, сын умершей при родах крестьянки. Распутько поинтересовался насчёт доказательств. Алиенора попросила позвать врача. Привели тюремного фельдшера Антона Павловича, он всегда шутил: «Да, я почти как Чехов».

– На что жалуетесь?

– Антон Павлович, я не была замужем, у меня не могло быть ребёнка. Извольте засвидетельствовать. Нужна кушетка…

– А-а-а, не ябёна! – протянул Распутько.

Сделали запрос в лесную школу. Павел Котов зарекомендовал себя наилучшим образом, получил звание офицера. Его не стали трогать.

В Полу пришёл лыжник с письмом от майора Зайцева. Санитаркам был дан приказ переводить госпиталь в Замошку. Про раненых майор не спрашивал, зато живо интересовался здоровьем Захара Ивановича.

За десять дней Платон Букашкин научил девушек прилично управлять грузовиком, сделал технический осмотр, что-то подкрутил, поправил в старой машине. Оказалось, что Ложкин отличный водитель. Морозным солнечным утром четырёх раненых поместили в закрытый кузов. Емеля сел за руль, девушки в пальто и дырявых мехах Алиеноры втиснулись рядом. Инвалиды поставили в кузов чугунную печурку Марьи Джоновны: когда-то долгими русскими зимами англичанка грела около неё ноги в шерстяных чулках и коварно придумывала сложные грамматические упражнения для юных Савиных. К кузову прицепили полевую кухню. Букашкин на стуле подтащил к окну Алиенору Карловну. Она держала альпийский рожок. Толкнули старые рамы, в комнату ворвался свежий воздух, снег сверкал. Немка зажмурилась в восторге и на прощание протрубила девочкам аларм. Захар Иванович заворчал и двинулся в Замошку. Жеребчик, Мираж и Сивка плелись рысью за кухней и грузовиком.

В доме для престарелых и инвалидов всё затихло, улеглось, успокоилось. Не звучали молодые голоса Веры, Нади и Емели Ложкина, не ржали кони, не ворчал Захар Иванович. К Поле приближались немцы.

* * *

«Дорогая моя бабушка! Ты, конечно, никогда не прочитаешь эти строки, а я, скорее всего, не смогу тебя больше обнять. С каждым днём я теряю надежду выбраться из этой ледяной ловушки.

Нам дали худую одежду и плохие сапоги. На голове каска, под каской пилотка – примерно как рыцарский шлем с подшлемником. Вчера у Виллиха уши примёрзли к каске, он не мог её снять, пришлось вести его в баню в этой каске. В бане он чуть не задохнулся. Русские – дикий народ, у них в бане нет трубы. Как они не угорают?

Страшный холод, недостаточный провиант и атаки партизан отнимают все наши силы. А недавно мы были поражены странным, сверхъестественным явлением. Нашей группе надо было пройти через лес и болото. Мы взяли деревенского мальчика, чтобы он вывел нас к пункту под названием Пустынька. Мальчик сказал, что идти от силы час. Мы шли целый день, казалось, мальчик заблудился. Он шёл вперёд и вперёд сквозь сугробы, махал нам рукой и звал: “Сюда! Сюда!” Вечером стало ясно, что он нам голову морочит. Виллих решил его пристрелить. Мальчик сидел под деревом. Виллих подошёл к нему и закричал от удивления – мальчик был мёртвый, но не такой, будто сейчас только умер, а с признаками давнего разложения. Можно было подумать, что он сидит так под деревом уже несколько месяцев. Мы заснули под открытым небом, и, что поразительно, маленький покойник каждому из нас явился во сне, он шёл, оборачивался и жалобно кричал: “Сюда! Сюда!”