Акулька без стука, но с бьющимся сердцем вошёл к Алиеноре. Её умоляющий взгляд помутил его партийное сознание. Он сказал похмельной комиссии, что кряхтит вовсе не купчик, а его собственный, Акулькин, сын. А купчика отец Пахомий в купели утопил.

– Дура! Дура! – старый джинн хотел образумить племянника, он требовал отмщения и выдачи купчика. «Дядя, пойдём, я тебе что-то скажу», – шепнул стекольщику Акулька. Он отвёл дядю в сад и под яблоней пустил ему пулю в лоб. Поднялся к Алиеноре. Ему хотелось сделать красивый жест, например, поцеловать ей руку, но он робел, стеснялся. Поклонился в сторону младенца: «Павлу Евграфовичу Котову наше почтение!»

В бывшей усадьбе Савиных топились печи, в окна стучал ветер, треснувшие рамы заледенели, замазка, четверть века назад вмазанная несчастным племянником стекольщика, раскрошилась, её съели мыши.

Раненые поправлялись, тихо ходили, размачивали в горячей воде сухари. Еда в доме для престарелых почти закончилась, подступал голод. Платон Букашкин пробил полынью и каждый день рыбачил. Клёва не было, приходилось долго ждать. Стоял мороз, деревянная нога чувствовала себя прекрасно, а вот живая коченела. Десять плотвиц насыщали раненых и санитарок, напёрсток горечавки в ведре кипятка возвращал бодрость духа.

Неожиданно пришло подкрепление, провиант. Утром к усадьбе подошёл красноармейский Жеребчик, он буксировал полевую кухню. На котле, держась за трубу, сидел тринадцатилетний Емельян Ложкин. Ложкин был поваром-бойцом истребительного отряда. Несколько дней назад отряд был истреблён гитлеровскими захватчиками. Ложкин выжил, потому что был в лесу, в сторонке: собирался варить пшено с говядиной и луком, распряг уже было Жеребчика. Враг с трёх сторон окружил отряд. Началась стрельба. Жеребчика напугали железные кони вермахта, он рванул с кухней на болото, Емельян побежал за ним.

Какое-то время Ложкин отсиживался на болоте, спал, свернувшись калачиком на тёплом котле, потом с Жеребчиком потрюхал искать своих и вышел к усадьбе Савиных. Он сказал, что немцы могут быть недалеко. Санитарки нервничали, Алиенора их успокаивала: «Не бойтесь, девочки мои родные. Я почти что немка. Я объяснюсь с солдатами Гитлера. Они никого не тронут».

Букашкин учил девушек тонкостям обращения с Захаром Ивановичем, с утра до вечера ездили вокруг усадьбы. Емельян рыбачил, ему сказочно везло, каждый день вылавливал щуку. Жеребчик подружился с Миражом и Сивкой, они бродили по саду Савиных и глодали яблоневую кору.

Алиенора у себя на чердаке готовилась к встрече с немцами, придумывала торжественную миротворческую речь. Мысленно перечитывала письма сестры Анны, последнее было получено почти четверть века назад. Тогда родились два мальчика – Паша Котов в новгородской и Вальтер Хаузен в Тироле, приёмный сын и внучатый племянник Алиеноры.

Офицер конвойных войск НКВД Паша Котов летом 1941-го командовал наспех сколоченным отрядом железнодорожников в робах и теннисках, на дорогах Калевалы затыкал прорыв финнов, в сентябре защищал место дуэли Пушкина, получил минно-осколочное ранение правой ноги, зимой, пока Алиенора успокаивала Надьку с Веркой, охранял ледяную военно-автомобильную дорогу жизни.

Вальтер Хаузен в составе дивизии СС «Мёртвая голова» мужественно противостоял генералу Морозу и писал письма бабушке.

«Дорогая бабушка Анна, я всё время о тебе думаю, все мои мысли сейчас с тобой и с дедушкой, потому что мы пришли в новгородский край, где жила твоя сестра Алиенора, где, возможно, и поныне её удерживают коммунисты. Я надеюсь её найти и привезти в Тироль. Офицеры Гюнше и Виллих сказали, что убьют красного дракона и освободят прекрасную даму. Они славные, хорошие друзья, но очень устали и много пьют. Мы ждали, когда замёрзнет Невий Мох, это большое опасное болото, под слоем снега ловушки – колодцы с трясиной, подогретой ядовитыми испарениями. Там на моих глазах утонул Альфонс: присел справить нужду и провалился, я всегда его буду оплакивать.

Скажи дедушке, что я возле сердца в нагрудном кармане ношу его подарок, томик Фридриха фон Хаузена. Я не сомневаюсь, что этот поэт-рыцарь – наш предок и фамилия – не просто совпадение. Я читаю стихи и чувствую, как во мне вскипает его кровь. Мне кажется, что он через века обращается ко мне, и “плоть моя жаждет боя с язычниками”».

Дорогая бабушка, я знаю, что в тяжёлых военных условиях это письмо, скорее всего, до тебя не дойдёт. Но мне нужно писать, нужно с тобой говорить.

Две недели стоял страшный мороз, больше тридцати градусов, я не мог представить, что такой бывает. Он сковывал нас, мы плохо соображали и думали лишь о том, как согреться. Были перебои с провиантом. Еду приходилось добывать самостоятельно. В Гниловце в одной избе мы нашли бутылки со шнапсом. Там был старик, ему не хотелось расставаться с этими бутылками, он схватил одну и прижал к груди, еле вырвали. Судя по всему, он сам дистиллировал этот шнапс. Я понюхал, он, конечно, пах не так прекрасно, как дедушкина горечавка. Я не стал его пить, а вечером случилась беда – от этого шнапса умерли в корчах три офицера, остальные, кто пил, болели неделю. Виллих и Гюнше были на дежурстве и выпить не успели. Мы взяли бутылку с недопитым ядом и пошли к старику, приказали ему выпить. Он схватил бутылку, присосался к ней, выпил до дна, облизнул указательный палец и показал нам фигу (Виллих догадался, что это масонский знак). С ним ничего не случилось, никаких признаков отравления.

Неприятности продолжились в деревне Припяздь. Зашли в избу за провиантом, там на печке лежала старуха, у неё ничего не было, кроме сушёных свиных пятачков, они висели на гвоздиках, вся стена была в пятачках. Мы их забрали, долго варили с крупой. Разжевать их было невозможно, однако навар чувствовался, получился суп. Вечером нам всем стало плохо, но не с желудком – странная сыпь покрыла тело, зуд не давал покоя всю ночь. На следующий день, обессиленные, мы с трудом отбили атаку русских лыжников. Наш зондерфюрер Виллих – историк, большой учёный, знаток народных обычаев и старины. Он говорит, что его прапрабабушка была колдуньей, умела наводить порчу, её сожгли на распутье трёх дорог. Виллих сказал, что старуха с пятачками тоже ведьма и надо её судить за колдовство. Он за ней пошёл, обшарил весь дом, но она исчезла, вернее, обернулась мёртвой крысой: на печи вместо неё лежала большая мёртвая крыса. Виллих нашёл колдовскую тетрадь, наш переводчик сказал, что там заговоры: старуха просила помощи у святых и гномов. Виллих её заочно судил и приговорил к сожжению. Он собственноручно поджёг избу с мёртвой крысой в память о своей прапрабабушке.

Я дал Виллиху почитать Фридриха фон Хаузена, он плакал от избытка чувств. У него нет дамы сердца, не успел завести. Он решил пока любить нашу Алиенору, несмотря на то, что ей семьдесят лет. Мечтает услышать старинные песни гельветов, я ему сказал, что она играла на рожке. А Виллих играет на арфе. Он сочинил мелодию к “Привиделась во сне…”. Бабушка, я вспоминаю твои рассказы о детстве в Альпах. С Алиенорой вы смотрели на звёзды и слушали сказки пастухов. Я давно не ел сыра. Как бы я хотел оказаться в тихом шале Раронов! Я был взял кусок хлеба, положил на него горячий сыр… И ел бы, ел, ел».