Взмахивая руками и здоровой ногой, немка Савиных делала зарядку и вспоминала французские стихи. Была ночь, на столике горела керосинка из синего стекла, под кроватью бегали мыши, на стене появлялись и исчезали длинные шеи диплодоков.

Верка вскочила, ей приснилось, что пуля пробивает сердце, подышала, вытерла слёзы. Сверху, от Алиеноры, лился слабый свет, слышалось успокоительное бормотание. Верка поднялась к старухе, села к ней на кровать. Алиенора раскинула объятия, прижала к груди санитарку, гладила спину, перебирала, будто сучила, золотые волосы. От неё пахло мочой и сушёными яблоками. Пришёл Барсик, заурчал, стал топтать Верку лапками. Девушка дремала, а старуха рассказывала про бедного немецкого парня, студента, который влюбился в змею и попал в склянку, не мог шевелиться, гулять и пить пиво; его мысли ударялись о стекло и «вместо внятных слов, которые прежде вещал его внутренний голос, он слышал только глухой гул безумия».

Алиенора думала о приёмном сыне Коле, то есть Павле Евграфовиче Котове. Акулька Дура распорядился оставить сына и его мать по месту жительства, то есть на чердаке, а в прочих помещениях усадьбы устроить склад. Туда вернули все савинские вещи, которые по мандату реквизировали, погрузили в телеги, но в конечном счёте не знали, куда везти. Также туда в течение года свозили конфискованные книги, картины, документы, фотографии, портреты, мебель, посуду, ковры из других домов. Зал с витражом был забит до отказа, на подоконниках стояли клетки с взволнованными птичками. Алиеноре было поручено рассортировать, учесть все предметы и составить картотеку.

Своё детство Паша Котов провёл с матерью в этом удивительном, печальном, но уютном доме. Их никто не тревожил. Ратник революции Акулька был страшно занят: штыком устанавливал советскую власть, участвовал в рождении новгородского комсомола. Он был уже не Акулькой, а Евграфом Степановичем Котовым, партийным секретарём и буревестником. Несколько раз в год он приезжал в усадьбу, красноармейцы тащили за ним мешки и корзины с едой. Акулька гладил Пашу по головке и уходил. На Алиенору он смотреть боялся, только бормотал: «Со мной всякая ляжет. Захочу – всякая ляжет». Немка была для него высшим существом, любимым, но недосягаемым, он не знал, как к ней подступиться. В глубине души он надеялся, что скоро настанет светлое будущее, запылает мировой пожар, и тогда в спокойной обстановке он сможет наконец подумать о семье, зажить совместно с этой великолепной женщиной. Его не смущало, что она была выше на голову и годилась ему в матери.

В начале становления советской власти в деревне к Алиеноре относились настороженно, на всякий случай держались от неё подальше. Секретарь Акулька старательно доводил до конца революцию, сплачивал крестьянство, выметал дочиста грязь средневековья. Для деревни это имело главное и поистине решающее значение – население Полы сократилось вдвое. После расстрела Савиных он взялся выкорчёвывать коммерсантов. Например, узнав, что пасечник променял пуд мёда на лапти свояченице, врывался в избу, стаскивал пасечника с печки, тряс его за грудки и визжал: «Да ты, Петрович, торговлю имеешь? Да ты, Петрович, коммерсант?! В ра-а-асход!» Акульку боялись как огня, усадьбу Савиных, где он иногда появлялся, обходили стороной, будто там поселилась нечисть. Правда, у Паши в школе были товарищи – как сыновья Акулькиных соратников, так и дети выкорчеванных коммерсантов. Паша был сильным, справедливым, великодушным, таким его воспитала мать. Мужское воспитание Паша получал от маминого друга, истопника-инвалида Букашкина. Платон Егорович жил недалеко от усадьбы. Он часто приходил к Алиеноре, помогал ей с дровами и печками, носил в ведёрке воду. Букашкин учил Пашу работать топором и рубанком, разжигать огонь, варить кашу, жалеть бедного, защищать слабого, сохранять спокойствие, верить в успех.

Паша редко видел отца, при встрече смотрел на него с удивлением – непонятно было, что их с матерью может связывать с этим чужим невзрачным нервным человечком. Дома, роясь в архивах исчезнувших семей, аккуратно вынимая из Пизанских башен гербарии и фотоальбомы, Паша видел портреты людей, с которыми имел гораздо больше сходства, чем с Евграфом Котовым. В один из визитов Котова с богатыми дарами, а именно: салом, мукой, сахаром, настоящим чаем, – Паша не стал к нему спускаться с чердака. В деревне почти голодали. Паша был вожатым. Ему было стыдно за всю эту еду. Алиенора стукнула его напёрстком по лбу: «Потерпи, он спас нам жизнь!» – и заставила поздороваться с отцом.

За Евграфом Котовым водились странности. Иногда он напивался до умопомрачения, приходил к усадьбе и падал в снег, в слякоть. Алиенора его поднимала, просила пойти «домой». Секретарь шатался и не мог сам идти. Алиенора не знала, где живёт Акулька, сжалившись, приглашала его проспаться к Савиным. Паша делал знаки бросить отца – пусть сдохнет под забором, но она тащила Акульку в дом:

– Евграф Степанович, возьмите себя в руки, вы замёрзнете, вставайте.

– А ты со мной ляжешь?

– Конечно лягу!

Акулька удовлетворённо зарывался в грязь, как жаба.

– Евграф Степанович, вставайте!

– А ты со мной ляжешь?

– Ну не на землю же я с вами лягу!

Акулька еле вставал и, цепляясь за Алиенору, заплетающимися ногами шёл к Савиным. Его тошнило, он дул в штаны. Паша с отвращением смотрел, как мать убирает за секретарём-буревестником. Проспавшись, отец уходил.

Однажды Паша застукал отца за странным занятием – проспавшись, тот ушёл не сразу, зачем-то полез наверх к Алиеноре, хотя её там не было. Паша, как разведчик, последовал за ним. Сначала Акулька взял со стола бумажку, что-то написал на ней и, встав на табуретку, засунул за икону в красном углу. Потом подошёл к маминой кровати, постоял в нерешительности и тихо лёг на бочок, поджав коленки. Паша кашлянул, отец вскочил и вышел.

Паша отодвинул икону, достал сложенную бумажку, развернул и с изумлением прочитал словцо из трёх букв, записанное в разных падежах. Зачем Акульке понадобилось склонять матерное слово и прятать эту записку за «Умягчение злых сердец», одному Богу было известно.

Маленький Паша верил в Бога, молился с матерью. После гибели Савиных католичка Алиенора стала читать на церковно-славянском. Ей хотелось, чтобы слова православной молитвы продолжали звучать в этом доме. Она читала за старого Савина, за Наташу, за Гришу Головина, за всех, кого убили сентябрьской ночью. Алиенора не смогла ни с кем попрощаться – ликвидированных угнетателей оперативно зарыли на берегу Полы. Алиенора просила маленького Пашу молиться за тех, кто жил в усадьбе, но не говорила, что это были его родители, дедушка, дядя, двоюродные братья, что он тут, собственно, наследник и хозяин. Когда Паша вырос и стал пионером, он мягко, но уверенно сказал маме, что Его, конечно, нет и быть не может. Однако Пашу не раздражали иконы в углу и разноцветные лампадки – пускай горят, он уважительно относился к материнской вере. Чаще всего мать молилась за какого-то Колинку, просила, чтобы он не болел, хорошо учился и любил людей. Иногда Пашин отряд имени Спартака работал в зернохранилище, которое было устроено в церкви у реки. Паша ложился отдыхать на кучу зерна, запрокинув голову, обменивался взглядом с нарисованным на потолке Богом и чувствовал себя прекрасно.