назавтра. Огнище Ольховиков спало. В избе старейшины, где устроили на ночь пришлую чародейку, было тихо, только дед Варовит похрапывал и неразборчиво бормотал во сне. В углу под лавкой кто-то возился и шуршал с неровными перерывами. Может, мышь, а скорее кикимора. Судя по ее смелости – шуршать при госте – ее кто-то из хозяев прикармливает.

Чувствуя приближение полночи, Звенила приподнялась, спустила ноги на пол. Возле самой ее лавки спали на полу двое Варовитовых внуков, чье место она заняла, и Звенила едва сумела поставить ногу так, чтобы на них не наступить. Мальчик перевернулся во сне, и чародейка забормотала сонный заговор. Она подождала еще немного, но никто не проснулся, дед Варовит так же неразборчиво приговаривал во сне. Это даже к лучшему: его бормотание заглушило тихие шаги чародейки и легчайшее позвякивание ее подвесок.

Неслышной белой тенью Звенила выбралась из избы и скользнула к воротам. Вместо прежнего засова их запирал изнутри огромный кованый замок. Напуганный появлением лиходеев, Варовит посылал Заботу к кузнецам Лебедина, не доверяя такое важное дело Даяну, и теперь был почти спокоен. Самолично запирая огнище на ночь, он клал огромный ключ себе в изголовье. Даян посмеивался, что этаким ключом можно медведя убить, если в лоб стукнуть. «Зато надежно!» – приговаривал довольный Варовит.

Он не знал, что дрёмической чародейке ключ вовсе не понадобится.

Подойдя к воротам, Звенила развязала мешочек на поясе и достала сухой стебель травы с длинными узкими листьями, заостренными, как наконечники стрел. Это была та самая разрыв-трава, которую так и не стали искать Байан-А-Тан и Смеяна. Прильнув к воротам, Звенила забормотала что-то почти неслышное и прикоснулась стеблем разрыв-травы к замку. Тут же раздался звонкий щелчок, внутри замка освободился конец кованой дужки, и раскрытый замок повис в скобах. Звенила ловко вытащила его и бесшумно опустила на землю.

– У-ху! – легко, певуче крикнула чародейка, подняв ладони ко рту.

Пусть кто-нибудь и услышит – даже настоящая сова не отличила бы ее голос от голоса серой ночной хозяйки. Закрыв глаза, Звенила ждала, считая про себя. На «шестнадцать» из глубины леса послышалось в ответ:

– У-у-гу!

Звенила спрятала разрыв-траву, присела под воротами, чтобы не слишком выделяться белой рубахой в темноте, и стала ждать. Через недолгое время в ворота тихонько стукнули снаружи. Звенила тут же стукнула два раза в ответ. Створка ворот отъехала в темноту, Звенила встала в проеме.

– Долго же ты добирался! – шепотом упрекнула она Озвеня. – Сколько ты привел?

– Двадцать пять со мной, – прошептал он, но его шепот у другого человека мог бы сойти за обычный голос.

– А сколько было в прошлый раз? – ехидно спросила Звенила, отойдя от створки и пропуская воеводу во двор. – Иди же, медведь, теперь тут не глиногорская дружина, а всего-навсего два десятка смердов. С ними-то ты справишься?

– Ты не нашла его? – шепнул кто-то из отроков. – Зачем нам это огнище? Где Баян?

– Он у них, но они его прячут! Ищите! Хозяева знают, где он!

– Давайте огня, – велел Озвень.

Одна за другой во двор огнища скользили темные фигуры. Здесь были все те же «лешие», кто неполный месяц назад сражался на Истире со Светловоем и Проченом. Бурые и зеленые рубахи делали их почти невидными в темноте, мягкие черевьи ступали бесшумно, черненое оружие не блестело.

– Перун с нами! – шепнул Озвень. – Давай! Если кто его найдет – сразу труби, и уходим!

Разбившись на пять пятерок, отроки подобрались к пяти избам огнища и по крику совы разом кинулись внутрь. Не давая спящим хозяевам опомниться, они ловко и быстро вязали всех подряд, стариков, детей и женщин; мужчин и парней умелыми ударами по голове загоняли в беспамятство, чтобы меньше возиться с ними. Огнище быстро наполнилось недоуменными и испуганными криками, женскими воплями, плачем детей, причитаниями. Ослепленные светом факелов, ничего не понимающие Ольховики от ужаса не имели сил сопротивляться, даже не понимая, люди напали на них или черные навьи. А «лешие», не обращая внимания на крики, быстро делали свое дело. В считаные мгновения все огнище было в их руках.

– Этот у них старший! – Звенила указала Озвеню на Варовита. – Его не бейте!

Два отрока связали Варовиту руки и поставили перед Озвенем. Старейшина судорожно потряхивал головой, изо рта его вырывалось невнятное хриплое бормотание, в выпученных глазах бился ужас.

– А ну говори, пень старый, – куда парня девали? – рявкнул Озвень, надвигаясь на старика всей своей грузной тенью. – А ну!

– Что? За что на нас? – только и мог бессвязно бормотать Варовит, ничего не понимая. – Макошь Матушка!

Все это было как страшнейший сон, когда снится то самое, чего больше всего боишься: толпа чужих на огнище, связанные сыновья, огонь факелов, грозные окрики чужаков и причитания женщин.

– Тебя спрашивают, где дрёмич, который жил у вас в холопах! – пояснила ему Звенила. – Вы звали его Грачом. Где он?

– Ах вот ты какая, лебедь белая… – забормотал Варовит, начиная соображать. – А мы тебя в дом-то пустили, ах, дураки…

Озвень схватил его за бороду и вздернул голову старика.

– Ты говори, пока добром спрашивают, гриб трухлявый! – проревел воевода в лицо Варовиту. – Где он? Давно красного петуха не видал? Так сейчас увидишь! Где?

– Не знаю, – едва сумел выговорить Варовит, хрипя и задыхаясь. – Не знаю! Давно…

Озвень коротко и сильно ударил его под дых, и старик захрипел, закашлял, согнулся бы, но воевода не выпускал его бороды. Тело Варовита задергалось, голова затряслась.

– Худо тебе будет! И всем щенкам твоим! Говори!

Варовит только мотал головой и натужно кашлял, чуть не выворачиваясь наизнанку.

– Да не знаем мы, где он, проклятый! – отчаянно вопила бабка Гладина. У нее тоже были связаны руки, но ее никто не держал; вскочив с лавки, она бросилась в ноги Озвеню, продолжая вопить: – Не знаем, Макошь и Обета видят, не знаем! Не погуби, батюшка! Дней с десять как в лес ушел и пропал!

– Они на него науз надели – он не мог уйти! – вскрикнула Звенила. – Они знают! Знают!

Чародейку колотила крупная дрожь; страх, ярость и ненависть, залившие огнище, как буйные потоки ледяного ветра, продували ее насквозь. Они неслись на нее со всех сторон, от каждого человека, и она не могла справиться с собой. Внутри и снаружи ее дергали отчаянные судороги, горло сжималось, дыхание теснилось. Ее вещий дар возник именно из этой нечеловеческой чувствительности ко всем переменам мира, но как тяжело быть вечно открытым глазом, вечно настороженным ухом, жить все равно что без кожи, открытой всем ветрам. О богини-матери и богини-девы, Макошь добрая и Вела мудрая, живу я, без ветра шатаючись, от солнышка мне нет обогрева, от ветра мне