духи отбили его, увели в свое надвечное племя? Или дух его летает в таких полях, в таких небесах, что не может услышать мой зов? Расскажите мне, где найти его? Как позвать его?

Черные соколы пошевелились, повернули друг к другу головы, переглянулись.

– Его нет среди нас! – услышала Звенила глухой голос, идущий из-под земли.

– Его нет среди нас! – подхватил другой голос, и теперь даже братья не различили бы, кто из погибших говорит с ними. – Его не было с нами! Его дух не покидал земли! Он шел за нами, но был остановлен. Он остался на земле.

– Он жив? – едва сумела выговорить чародейка, задыхаясь от волнения. На такой подарок судьбы она не смела рассчитывать и боялась разочароваться; ее сотрясала крупная дрожь, голос осел до хриплого шепота. – Он жив?

– Он не шел за нами. Он остался на земле, – повторили духи.

Голоса их отзвуками эха догоняли друг друга, как бесконечные речные волны.

И Звенила вдруг схватилась за голову и захохотала. Сначала тихо, потом все громче, бессмысленно, безумно и дико, она хохотала, то склоняясь головой к самому песку, то выпрямляясь, и все ее серебряные подвески в виде лягушиных лапок громко звенели. Взошло красно солнышко на раздолье широкое! Ее душу разрывали бурные вихри: то радость, что она принесет Держимиру такую весть, то гнев. Вышел, выполз черен чуж человек, темнее ночи темной, чернее грязи черной! Звенила не любила Байан-А-Тана, потому что его любил Держимир; она охотно погубила бы его, если бы не боялась его куркутинских духов-покровителей, с которыми ей не справиться.

– Он жив! – сквозь смех выкрикивала Звенила. – Он жив! Летите! – вскрикнула она и вскочила на ноги. – Летите! Путь ваш волен, как ветер! Летите под белыми облаками, летите под синими тучами, летите через дупло Мирового Дерева, летите через ярый огонь! Летите! Летите!

Чародейка бешено взмахивала руками над костром, кричала и хохотала. Черные соколы взмыли в темноту, один за другим пронеслись над пламенем костра и взлетели в небо. Ворожба Звенилы открыла им путь в Надвечный Мир, который раньше был закрыт для них, не получивших достойного погребения. Бесконечно они обречены были маяться под темной землей, пока не сгниют и не рассыплются прочные шипы боярышника, но и потом темными тенями бродили бы они по земле, подстерегая неосторожных путников. Теперь же им открылась дорога в небо, где ждут их деды, и не раз еще они вернутся в грохоте гроз и в вихрях бурь, погонят крыльями дождевые облака на поля родного племени. Летите! Летите!

Накричавшись, Звенила упала лицом в песок возле угасающего костра и затихла. Костер догорел, и стало видно, что воздух и небо уже не черные, а серые. Одна из самых коротких ночей в году кончалась.

Чародейка поднялась. Медленно, нашаривая дрожащими пальцами, как слепая, собрала пять венков и опустила их в Истир. Священная река подхватила венки и понесла – туда, где земля сливается с небом, где лежит Надвечный Мир, обиталище умерших. Сумерки таяли, а чародейка все сидела над водой, бессильно свесив голову.

Из-за деревьев на опушке показался Озвень. Издалека оглядев Звенилу, несмело подошел. Воевода очень боялся нарушить ее ворожбу и тем навлечь на себя неисчислимые беды, но еще больше ему хотелось поскорее узнать, удалась ли ее беседа с духом. Привезут ли они князю Держимиру прощение брата и спасут ли тем свои головы?

Заслышав тяжелые шаги воеводы по песку, Звенила подняла голову. Взор ее погас, волосы прилипли к щекам, бледное лицо казалось осунувшимся и постаревшим, и видно было, что ей не меньше сорока лет. И что душа ее неимоверно устала.

– Ну что там? – нерешительно шепнул Озвень.

– Он жив, – безжизненно повторила чародейка. – Его тела нет здесь, его дух не под землей и не в Надвечном Мире. Он жив. Мертвые ничего о нем не знают. О нем нужно спрашивать у живых.

* * *

– Я тебе говорю, отец, – сглазили у нас парня! Третий день не ест, не пьет, на белый свет не глядит! Поди сам посмотри! – причитала Овсянка, старшая невестка Мякины. – И звездная вода не помогла!

Старейшина Перепелов вздохнул. Три дня назад Заревник, любимый внук, вернулся с игрища хмурый и понурый; спать он улегся ни на кого не глядя и с тех пор ходил как в воду опущенный. На расспросы он отвечал угрюмым молчанием, огрызался, если уж очень приставали, и даже мать не добилась от него ни одного путного слова. Уже на другой день Овсянка заподозрила, что ее сына сглазили, и попыталась его полечить: на ночь она поставила на дворе ключевую воду в широком горшке, чтобы ночью в нее посмотрелись звезды, а утром освятила чистыми лучами заря. В эту воду она бросила серебряное кольцо, нашептала и дала сыну умываться. Хмыкнув, Заревник умылся, но веселее не стал. Вся работа валилась у него из рук. Взявшись рубить дрова, он чуть не рубанул по ноге.

– Ну вода не помогла… Поищем иное средство, – со вздохом сказал Мякина.

Поднявшись с лавки, он вышел в сени и снял со стены кнут. Овсянка охнула.

Мякина вышел во двор. Заревник сидел на завалинке, словно старый немощный дед, и смотрел в раскрытые ворота. На шаги родичей он даже не обернулся. Нет, это был не тот Заревник, приветливый и почтительный, каким гордился род Перепелов. На его хмуром лице лежала темная тень навеянного зла.

– Вставай! – велел ему Мякина, разминая в руках кнут.

Заревник медленно повернул голову, поглядел на старейшину, потом на кнут и лениво поднялся. Мякина кивнул ему на самую середину двора и сам шагнул следом. Оглядев со всех сторон стоящего парня, старейшина примерился и изо всей силы рубанул кнутом по воздуху возле самого плеча Заревника, едва не задев его. Свистнул кнут, Овсянка невольно охнула, Заревник вздрогнул и поморщился. А Мякина продолжал с горячностью стегать кнутом вокруг парня, спереди и со спины, с обоих боков, над плечами, над головой, отрывисто приговаривая:

– Не бей, кнут, ни по земле, ни по воде, ни по белому свету; а бей ты, кнут, по Заревнику сыну Остроума, отбивай от него лихи болезни, злые лихорадки, тоску-кручину! И подите вы, скорби и болезни, и злые лихорадки, и тоска-кручина, за леса дремучие, за горы высоки, за реки широкие, в болота зыбучие, и в тех болотах место вам до скончания века! Там вам еда и питье, там вам входы и выходы, а в белый свет вам ходу нет!

На свист кнута изо всех изб огнища выглядывали любопытные и встревоженные лица. Овсянка ломала руки, шепотом призывая Макошь и ее дочерей на