Коуэн пошел за перепуганной горничной и нашел маленькогоитальянца в постели, извивающегося в корчах, что при любых других обстоятельствахнеизменно вызвало бы смех.

Пола Незоркофф склонилась над певцом и встретила Коуэнаградом обвинений:

– Наконец-то! Это ваша вина! Наш бедный Роскари ужаснострадает. Видимо, он съел что-то непотребное.

– Я умираю, – стонал больной. – Ах, какие адские боли! О! –Он извивался на своем ложе, прижав руки к животу.

– Нужно скорее вызвать врача, – сказал Коуэн.

Пола жестом остановила его:

– Врач уже в пути и, конечно, сделает все, что можно, дляоблегчения страданий нашего бедного друга. Но ведь в таком случае Роскари несможет сегодня петь.

– Я никогда... никогда уже не буду петь... я умру! – стоналитальянец.

– Нет, – успокоила его Пола. – Это просто несварениежелудка. Но, во всяком случае, сегодня вы не сможете выйти на сцену.

– Кто-то хотел меня отравить!

– Успокойтесь, – попросила Пола. – Элиз, побудьте с ним доприхода врача. – И она увела Коуэна. – Что будем делать?

Импресарио покачал головой. Было уже слишком поздно вызыватьиз Лондона певца, способного заменить Роскари. Сказали о случившемся ледиРастонбери, и она пришла к ним: как и Пола Незоркофф, она только и думала, чтооб успехе «Тоски».

– И никого нет под рукой, чтобы заменить его! – стоналапевица.

Но леди Растонбери воскликнула вдруг:

– О, придумала! Бреон! Он нас спасет!

– Бреон?

– Ну конечно, Эдуард Бреон, известный французский баритон!Он наш сосед. «Каунтри хаус», кажется, давал фото его дома в номере за этунеделю. Он-то нам и нужен!

– Само небо помогает нам! – вскричала Незоркофф в экстазе. –Бреон в роли Скарпиа! Я хорошо его помню. Это была одна из лучших его ролей. Новедь он, кажется, уже не поет...

– Все равно я его вытащу, – обещала леди Растонбери. –Можете на меня положиться.

Через десять минут деревенское уединение Эдуарда Бреона былонарушено нашествием взволнованной графини. Леди Растонбери всегда проявляланастойчивость, если принимала какое-то решение, и мистер Бреон сразу понял: емуостается только покориться. К тому же, говоря по совести, он испытывал слабостьк дамам благородного происхождения. Сам он, человек простой, с трудом поднялсяпо ступенькам общественной лестницы и испытывал чувство удовлетворенноготщеславия при общении на равных с герцогами и принцами. Выйдя в отставку ипоселившись в одном из отдаленных уголков Англии, он немного скучал: ему нехватало аплодисментов, славы, лести, поклонения публики. Местное дворянство неоценило в полной мере его таланта, и просьба леди Растонбери пролила бальзам науязвленное сердце бывшего артиста.

– Сделаю все, что смогу, – с улыбкой пообещал он. – Я ужедавно не пел перед такой публикой. Учеников у меня нет. Но в данном случае,когда болезнь синьора Роскари пришлась так некстати...

– Это ужасный удар, – сокрушалась леди Растонбери.

– Но он все-таки не певец первой величины, – заметил Бреон инесколько минут доказывал, что со времени отставки его, Бреона, на сцене небыло настоящего баритона.

– Тоску будет петь мадам Незоркофф, – сказала ледиРастонбери. – Вы, конечно, знаете ее?

– Лично – нет, – ответил Бреон, – но однажды я слышал ее вНью-Йорке. Это большая актриса, она чувствует драматизм роли.

Леди Растонбери испытала облегчение; с этими артистаминикогда ни в чем нельзя быть уверенной. Между ними постоянно возникают торевность, то какие-то странные антипатии. Она с торжеством вернулась в замок.

– Готово! – воскликнула она, входя в зал. – Он был оченьлюбезен. Я всю жизнь буду об этом помнить.

Француза окружили, выражая ему благодарность и симпатии.Несмотря на свои шестьдесят лет, Эдуард Бреон был еще очень интересен исохранил способность покорять сердца.

– Минуточку, – сказала леди Растонбери, – а где мадам? Ах,да вот же она!

Пола Незоркофф не утруждала себя чрезмерными благодарностямибаритону. Она осталась сидеть, как сидела, в кресле с высокой спинкой в теникамина. Огня в камине не разводили, потому что и так было очень тепло, и певицаобмахивалась огромным веером. Она казалась такой отрешенной от всего мирского,что леди Растонбери на минуту даже подумала, не сердится ли она на нее зачто-то, и подошла представить ей Бреона.

Последний раз взмахнув веером, Пола отложила его и протянулафранцузу руку. Бреон низко склонился над ней, и слабый вздох сорвался с губпримадонны.

– Мадам, – проговорил Бреон, – мы никогда не пели с вамивместе. В этом виновен мой преклонный возраст. Но наконец судьба мне улыбнуласьи вознаградила меня.

– Вы очень добры, сэр, – с ответной улыбкой сказала Пола. –Когда я была начинающей певицей, я могла лишь издали преклоняться перед вами.Ваш Риголетто – это такое искусство, такое совершенство, какого никто, кромевас, не мог достичь.

– Увы, – Бреон подавил вздох, – мои лучшие дни прошли.Скарпиа, Риголетто, Радамес – сколько раз я их пел! А теперь... я уже почтиничто.

– Напротив... сегодня...

– Да, мадам, я забыл, сегодня мы поем с вами.

– Вы со многими пели «Тоску», – надменно сказала Незоркофф,– но со мной ни разу.

– Я сумел по достоинству оценить честь, оказанную мне,мадам, – проникновенно проговорил Бреон.

– Эта роль требует от актрисы не только певческих данных, нои драматических, – заметила леди Растонбери.

– Очень справедливо замечено, – сказал Бреон. – Помню, когдая был еще совсем молодым, однажды я случайно зашел в маленький театрик вМилане. Билет стоил мне всего две лиры, но в тот вечер я услышал голос,достойный «Метрополитен» Нью-Йорка. Совсем молоденькая девушка пела Тоску, словноангел. Я никогда не забуду ее голоса в «Висси д’Арт», такого чистого, такогопрозрачного. Но ему не хватало драматической силы.

Незоркофф склонила голову.

– Это приходит позднее, с опытом, – сдержанно заметилапевица.

– Совершенно справедливо! И я заинтересовался карьерой этоймолодой девушки, Бианки Капелли. Благодаря мне ее заметили. Но она не сумелавоспользоваться этим. Она как-то глупо испортила себе карьеру. – Бреон пожалплечами.

– Как это? – спросила Бланш Эмери, дочь леди Растонбери,тоненькая, грациозная голубоглазая девушка двадцати четырех лет.