Иван с пугающей ясностью понимал, что ни Ко-ле-Шляпе, ни другому жильцу подземелья «Алиса» даром не нужна. В лучшем случае они читали фантастику и «Бюллетень по обмену жилплощади». «Алисой» могла заинтересоваться либо милиция, наложившая на люсины двери гербовую сургучину, либо кто-то из клиентуры умершей внезапной смертью машинистки.

Оба случая представлялись плачевными.

Не очень, но всё-таки обнадёживало, что рукопись успел Котик перехватить. Но и тогда опасения не сглаживались — Котику негде было «Алису» спрятать. Своего крова Кот не имел, а чужим пользовался переменчиво. Не думая о ночлеге впрок и особенно дорожа после тюрьмы свободой, он уходил по утрам от любовниц со своим походным дипломатом-кейсом, где помещались предметы первой независимости: бритва, туалетная вода «Грин», смена белья, ну, и как дополнение — связка ключей от квартир одиноких женщин, думавших такой хитростью Котика приручить, приманить к блюдцу. Но Котик осёдлости не поддавался.

«Зачем мне эта “радость предельного напряжения”? — говорил он улыбчиво — Москва не Париж! Здесь друзья с голоду помереть не дадут — накормят, а напоить — так и сомнений нет!».

Оно и верно. Охота подсобить погорельцу, гонимому, развита в нашем народе необычайно. Ну кто зарок дать может, что с ним такого же не случится? С малых лет нам завещано: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!». И безработный у нас, назло напастям, именуется «вольным», то есть освобождённым от тягомотной повинности созидать светлое будущее за кусок хлеба. Хлебом и так — велика убыль! — с тобою поделятся без попрёков «Ах, опустился!». Что же до Котика с его флёром Булонских проказ и свитой верных, печаль умеющих подразвеять поклонниц, так он вообще, можно сказать, жуировал. Да и остатки парижского гардероба донашивал не где попадя, а на театральных премьерах, в биллиардных залах, на ипподроме и в доступных ему почему-то Писательском доме и Доме Кино, славных не только зрелищами, но и в первый черёд своими буфетами а-ля фуршет. Именно в этих пунктах Котяру и следовало искать.

БЕГ ПО КРУГУ И ДЛИННЫЙ РАССКАЗ

Иван логически рассчитал: поскольку завтра среда — беговой день, Котика можно выловить возле киоска, где с часу дня толкутся тотошники, ждут программку заездов.

Интуиция Ивана не подвела. Без четверти час Котик у ларька объявился, и по той бесшабашности, с какой он Ивана в объятия взял, следовало понимать, что о гибели Люси ему ничего неизвестно.

— Обожди! — отлепил от себя Котика мрачный Иван. — Ты в курсе, что Люся с собою покончила?

— За… зачем?! — произнёс Котик, и лицо его жалобно искривилось.

— Тебе лучше знать, — сказал Иван жёстко.

— Иван, клянусь тебе, за мной вины нету! Она сама меня извела: «Скажи, что я хорошая! Скажи, что любишь меня…». И так по двадцать раз на день! У меня голова от этих истерик вспухла.

— Но можно же было как-то деликатно, — сказал Иван не слишком уверенно: по-совести говоря, Люся была из числа странных, осенних женщин, что нарочно разгоняют себя до помрачения рассудка, и для которых любовь становится мазохизмом — средством к страданию. Допытываясь «хорошо ли тебе?», они согласия как бы и не ждут, а загодя твердят себе «нет! нет!», находят в таком распятии какой-то высший экстаз, чем и отпугивают. Сумашедшинка — ради Бога! Но кому охота орудием пытки быть?

— В пять утра я и сбежал в никуда, — дообъяснил Котик. — Выпил на Курском вокзале стакана три газировки, а облегчения — нет. Давит, понимаешь, предчувствие, но вернуться, что-то там вякнуть и в голове не держу. Знаю, коленки цапом обхватит, — это верный приём — увалит в горизонталь и за своё: «Скажи! Поклянись! Повтори!». Я ж не святой, чтобы такие муки терпеть.

— Ладно, — перебил Иван. — Разговорами Люсю не вернёшь. Заруби, по крайней мере, на будущее, с кем вязаться, кого стороной обходить.

— Так разве с подступа угадаешь? Шизня из них пост-фактум ползёт. Вот ведь подлость природы!

— Смотри, Котяра, дождёшься записочки «В смерти моей прошу винить…».

— Только этого мне для полного счастья не хватает! — побелел Котик. — Она что, так и написала?

— Нет, но похоже, я тебе такую записку составлю: вместе с Люсей моя «Алиса» исчезла — никаких следов. Вспомни, кто к ней в эти дни приходил. Были кроме меня заказчики?

Котик засуетился в свежем волнении.

— Заказчики? Ах, Люська, бедная Люська! Она же из-за меня работу всем задержала. Были заказчики. На могилу, что ли, к ней?.. Были. И мне сдаётся, рыженький Дедуля-сын, да ты знаешь этого песенника, кажется, он «Алису» глазком зацепил, прочитал, сукин сын, заглавие…

— Думаешь, он может? — насторожился Иван.

— Он всё может, — заверил Котик. — Они с папашей на пару из всего алфавита шестнадцать букв усвоили. Из них и кроят свои «А у нас во дворе есть уролог Буре».

— Так на кой им моя «Алиса»? — усомнился Иван.

— Как на кой?! — вскинулся Котик. — Разберут по-частям и толкнут, как ворованную машину. Зря, что ли, Дедуля-отец по лавкам бегает, допотопные романсы скупает?

— Ну, и какие мысли? — заволновался Иван. — Как упредить?

— Знаешь что, — наморщил лоб Котик, — в Домжуре сегодня раки. Из Винницы. Мне Николай Второй говорил. Так рыжий наверняка там. Едем, Иван! Если что, я этой гнилушке напомню, как он на рукопись зыркнул, и к стенке припрём. Поедем! Может, что и получится.

По истечении получаса друзья иноходью пересекли крытый снегом-подталком Суворовский бульвар и очутились в предбаннике Дома журналистов, охраняемого с тёплой стороны сощуренной от какой-то потомственной злости вахтершей в кисейной косыночке и немыслимых — мехом наружу — мужских сапогах «полярная авиация». В подмогу ей в дверях торчал дежурный член правления Стаканов — всклокоченный от постоянной готовности к сваре вдовец с боевыми буравчиками в напряжённых глазах. То есть заслон был — птица не пролетит! Но меры строгости Котика нигде не смущали. Как знающий себе цену завсегдатай, он впарил в Дом журналистов, раскинув полы дублёнки враспах и обронив небрежно:

— Мы к Николаю Первому!

Вахтёрша разом обмякла, посоловела. А Стаканов свои буравчики сблизил, как будто прыщ на носу исследовал, и ладошкой чуть приметное приглашение сделал, дескать, проходите — шасть! шасть! — пока я в занятиях. А из глубины шитой дубом раздевалки, торя Котику добрый путь, загорелись две пары зеленоватых добычливых глаз. К ним друзья и потянулись. Из дубового проёма, куда пальто подают, мигом свесились и всевлиятельный гардеробщик Николай Первый, умно сочетавший величие с расторопностью, и его вертлявый напарник Николай Второй — всегда чем-то восхищённый, недобритый и, к неодобрению Котика, с ощутимым «лепестком» на губах.

— Кель орор, Николя! — пожурил Котик, шубу на руки восхищённому сбрасывая. — Так-то ты от запоя лечишься! Зачем таблетки у меня выпросил? Зачем мамой Тамбовской клялся… Кес ке се? Не слышу?