— Ну иди же, пёсик, я готовая, — позвала скинувшаяся наголо Соня, шевеля непослушными, будто водоросли, пальцами. — Иди, я ласковая!

— Чугун… чугун надо в вишнёвом саду варить, девушка! — не своим голосом выговорил Иван.

Соня испуганно вскрикнула и прикрылась жёваным лифчиком.

Обещание «убить» кого-нибудь у нас в крови любой группы.

И всё же, чтобы уделать Котика, надо прежде его ловить. Так вам любой скорняк с улицы Трубной скажет. Но вот отыскать лежбище, крышу, где Котик лапы облизывает, не так-то просто…

ПОД-КОТИК И ЕГО ПОВЕСТЬ

…Париж пришёлся Костеньке по-душе. И Костенька городу приглянулся, пришёлся в масть.

В посольстве, должно сказать, его любили. Пусть как зятя замминистра, но трепали за щёчку, прилас-кивали: «ишь ты, кис-кис глазастенький!» Правда, кое-что в нём смущало. При весьма скудном — не вам объяснять — кармане Котик держался на людях не в меру потратисто.

Собственно, положение и велело ему держаться поддельно, под Котика. Ему, как он потом объяснял, вменялось ВСЯЧЕСКИ обвораживать, «пудрить» властных туземцев, их жён и любовниц.

«Во укрепление наших мирных инициатив стараюсь! Наращиваю симпатии к нашей самой платёжеспособной стране!» — такие пули во всяком случае он своей Нинель отлипал, пока она тарелками в муженька швыряла.

Тарелки во Франции, если не знаете, — нипочём. Но ведь и не секрет, что инициативы особо успешны в банкетных, пляжных и горнолыжных условиях. А если ракетная напряжёнка, и доверие падает, местом тягостных обольщений становятся и потёмочки Мулен Ружа и, конечно же, казино, где чувство локтя в иных оказиях чрезмерно необходимо и ставка на «красное» сама собой получается. Французы тоже ведь люди, и слабости социализма им не чужды.

Увы, где слабости, там и скандалы. Так даже в Париже заведено. И через год после отправки Котика за границу, до Ивана случайно, глухими задворками добежало известие, что атташе-аман… «сгорел». Этот неотразимчик якобы своим двойным поведением спровоцировал в Булонском лесу дуэль между актрисой русского происхождения — ну этой голубоглазой «енотихой», что зимой и летом в мехах, и первой любовницей коммуниста-министра. Сама дуэль вроде бы посольство не взволновала.

Леса-подлески Парижа только на то и годятся, чтобы любовницами из машины в машину обмениваться, ну и стреляться, если тебе не то подсунут, «обуют», как у нас говорят. Возмущало избыточное усердие Котика. Ему, заразе, было велено к себе влиятельную кокоточку подманить, а не отторгать напрочь от министра-марксиста, в котором от потрясения вдруг оголтелый собственник пробудился, а речи о пользе национализации и коллективизации куда-то ушли и более не вернулись.

Москва болтлива, но не злопамятна. Что называется, поговорили и забыли. Однако не прошло и трёх месяцев, как киношники — народ не слишком серьёзный и суетливый из-за постоянных долгов — принесли на кривом загорбке известие, что неоскоплённый Котяра объявился с «енотихой» на презентабельном фестивале в Каннах. Всеизвестнейший наш режиссёр… ну, как его? Ну, этот, кого в жюри нарочно сажают, чтобы премию не канючил, так тот поклялся, что видел своими глазами Котяру в «роллс-ройсе» с совершенно не повреждённой пулями голубоглазкой. Больше того, Кот был якобы в непрокатном смокинге, попыхивал на фестивале голландской сигарой и, что особенно возмутительно, на его шее болталось, до земли ниспадало ослепительное кашне, на которое режиссёру всё время хотелось ногой наступить в доказательство, что и он в Каннах не лишний, имеет кое-какие заслуги.

Действительной заслугой режиссёра был Каннский геморрой. И «седоку» не поверили. Из зависти, разумеется. И зря. Подоспевшее в Москву фото из «Фигаро» завистников прямо в сердце пронзило: вот он — Кот, вот «роллс-ройс», вот «енотиха»… И деталью — кашне!

Да, кашне было вызывающее. Но что особенно удивительно, Нинель Кубасова-Долина свои летающие тарелки в ход не пустила. Она вдруг зачастила в Москву, куда возила сумками молчаливых датских собачек. Штучных. Фарфоровых. Страшно «кусающихся».

В дальнейшем слухи о похождениях атташе прекратились. А когда Иван шлёпнулся с Кубы, ему вообще не до Котика стало. Его самого ждали сюрпризы.

Как ни странно, сумеречный полковник Главпура, которому должен был он погоны сдать, оказался человеческим человеком. Отогнув бумаги углом, чтобы Иван не подглядывал, он прочитал сопроводиловку и не сдержался: «Ну… же твою мать!». Потом отвернулся к стенке, пошевелил беззвучно губами, и когда Иван уже уверился, что дело его — табак: в козью ножку закрутят и фитиля дадут, — полковник сказал внезапно:

— А правда, что негритянки пудрятся сажей, а?

— Враньё! — отмёл небылицу Иван.

— Я так и думал, — пошевелил в сомнениях сопроводиловкой любопытный полковник. — Сбредят же: «Всех подряд… Хотел зенитку!». У тебя триппер действительно был?

— Да вы что!? — подскочил Иван.

— Ну вот… и тут выписки из санчасти нету, — удовлетворился полковник. — Со мной такое же в Пруссии. Но это неважно. Порвать бумагу я не могу — документ вечный. Но и ходу не дам, положу под камень. Возвращайся назад в свой потешный журнальчик, весели спокойно людей.

В свой потешный журнальчик Иван не пошёл. Он как предчувствовал зыбкость «камня» и подводить никого не хотел. Зато в журнал заведомо грустный, тщившийся в чтиво выбиться и напечатавший его повесть «Антоновка», он не замедлил явиться, как только вышел свеженький номер. Слава, а главное деньги были ему позарез нужны.

Вот тут-то и начались переплёты.

Нормальным читателям повесть в охотку пришлась. Один даже телеграмму в журнал отстукал: «Скажите, что значит дебил?». Но дней через десять повесть решили вдруг обсудить в Литинституте, к чему сердце Ивана ну никак не лежало.

— Кому занадобился этот союзный приют? — отнекивался он смущённо. — Может, ночлежка по-Горькому и лучшая школа для пишущих, но не общага же с учебными классами и комендантом в штатском! Писателя делает одиночество. И если хотите помочь ему, отправьте почтой, инкогнито толику денег, талон на питание или открыточку ретро «Люблю тебя…».

Однако искавшая себе на голову приключений редакция Ивана на семинар чуть ли не за руку привела.

И пошло-поехало. Не успел Иван слова молвить, как поднялся на крепкие ножки оленевод-поэт из мёрзлой глубинки, застенчиво улыбнулся и сообщил с внезапной обидой:

— На кажда ступенька наша сосиальна лесница (вот чему учат оленеводов классные дамы и побеждённые учителя!), на каждая подножка общества Ивана вскрыла такая язва, такая честка и непорядку (это уже комендант, комендант!), какая зачем такая Советская власть в наша тундра?

И запел что-то жалостное, тягучее на своём языке.

Ну, тундра она и есть тундра. Какой с неё спрос? Но чуть ли не в тот же день в Москву из Лондона добрела и цивильная «Санди Таймс» с неджентльменской, прямо скажем, рецензией: