голос звучит чуть более вызывающе, чем ей того хотелось. — Для тебя я никогда не устану.

— Это радует. — Филос садится рядом с ней, теперь вид у него скорее веселый, чем встревоженный.

— А таким самодовольным быть необязательно, — говорит Амара, пытаясь удержаться от смеха; в присутствии Филоса все страхи рассеялись. Она снимает тунику, от нетерпения не в состоянии сделать это театрально, и опрокидывает его на спину.

Филоса нетрудно ублажить. Амара каждый раз приходит в восторг от того, как легко ей удается лишить его самообладания, хоть она и догадывается, что годы одиночества повинны в этом не меньше, чем ее мастерство. Но после первых исступленных ночей он становится более стойким, желая доставить удовольствие и ей. Эта задача потруднее. Амара бы не выжила в борделе, не научись она разотождествляться с собственным телом, и теперь, когда ей хочется чувствовать все, привычку побороть сложно. Она пытается объяснить Филосу, что для наслаждения ей достаточно видеть, как наслаждается он, но его это не устраивает, и он отказывается поцеловать ее до тех пор, пока она не скажет ему, что нравится ей. Амаре очень хочется солгать, чтобы поскорее замять этот момент, но он смотрит на нее так проникновенно, что она, к своему удивлению, говорит правду: ей нужно, чтобы он смотрел ей в глаза. Почти в ту же секунду она жалеет об этом, уверенная, что он сразу же догадается почему. Но Филос только целует ее и передвигается так, чтобы ему было удобнее выполнить ее просьбу.

— Я боялся, ты решишь, что на Лемурии это плохая примета, — позже говорит он ей. Филос шепчет — все, что они делают, должно быть практически беззвучно, — и он лежит лицом к ней, их носы почти соприкасаются. Это уже привычная поза. Так проще всего слышать и обнимать друг друга.

— Во время Лемурий нельзя выходить замуж; заниматься любовью никто не запрещает, — шепчет Амара в ответ. — Хотя, если бы у нас была возможность пожениться, я бы пошла на такой риск, даже в самую несчастливую ночь в году.

Филос улыбается, но только сжимает в ответ ее плечо, и Амара готова сквозь землю провалиться от стыда из-за того, что открыто призналась в своей страсти. Она хуже Бероники. Несмотря на весь ее опыт работы проституткой, несмотря на все ложные заверения, в которых она привыкла рассыпаться, с этим человеком она почему-то не может скрывать свои чувства. Она отворачивается от него и устремляет взгляд в потолок, на котором пляшут тени и отблески света масляной лампы.

— Я не хотел оттолкнуть тебя, — говорит Филос, и она чувствует, как он гладит ее по щеке тыльной стороной пальцев. — Просто я думаю, что мы не станем счастливее, если будем желать того, чего не можем получить.

— Звучит обреченно.

— Это реалистично.

Когда Амара не отвечает, продолжая смотреть в потолок, он наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб:

— Не грусти, любовь моя, я не хотел, чтобы это прозвучало так.

Амара не может устоять и поворачивается к нему. Он берет ее руку и, поглаживая пальцами, кладет себе на сердце. Этот жест напоминает ей, как Британника сегодня объявила себя воином.

— Британника рассказала о своей семье сегодня вечером, — говорит она.

— Правда? — спрашивает Филос. — Я думал о них во время ритуала. Все это очень грустно. Она так старалась защитить своего младшего брата. Надеюсь, когда-нибудь она сможет простить себя.

— Когда она рассказала тебе об этом? — спрашивает Амара, устыдившись еще больше оттого, что даже не подумала столь о многом расспросить Британнику.

— Не так давно. Я спросил ее о том, как она попала сюда, откуда она родом. Во многих племенах Британии есть женщины-воины. Мне было любопытно. — Филос смотрит на Амару своими серыми глазами, такими большими и добрыми, что ей хочется, чтобы он делал это вечно. — Но история рабства никогда не бывает счастливой. Даже если ты родился несвободным. Я знаю, что и тебе было тяжело.

— Если бы я не попала в рабство, как думаешь, ты бы все равно любил меня?

— У меня бы не было шанса. Ты бы на меня и не посмотрела. По крайней мере, как на мужчину.

Филос по-прежнему ласково поглаживает ее пальцы. Воспоминания, точно черная фасоль, которую он бросал теням, всплывают в памяти Амары. Кремес, Феликс, бордель, даже Руфус. Все те мужчины, с которыми она, будь ее воля, никогда бы не встречалась. Она отнимает руку у Филоса и закрывает лицо, как будто хочет спрятаться от них всех.

— Хотела бы я, чтобы ты и вправду был единственным любовником в моей жизни.

— Ты же не об утраченной чести горюешь, верно? — спокойным тоном спрашивает Филос. Он обнимает ее за плечи. — Я сам не могу ей похвастаться.

— Я не это имела в виду.

— Я знаю, — шепчет Филос, поглаживая Амару по спине, — он и раньше делал так, когда воспоминания об ее темном прошлом просачивались между ними.

Его размеренная ласка успокаивает так же, как стук его сердца. Амара дышит спокойнее. Она представляет, что бы она чувствовала, будь Филос ее семьей, принадлежи он ей:

— Разве ты никогда не думаешь о том, что мы могли бы быть вместе?

— Честно говоря, я пытаюсь этого не делать.

Амара откатывается от него, чтобы видеть его лицо:

— Но почему?

— Амара. — Он выдыхает с ноткой раздражения. — Дело не в моей любви к тебе. Подумай о том, как мало у нас власти над судьбой. Когда-нибудь, если нас не поймают, Руфус потеряет интерес к тебе или выставит меня. Это неизбежно. И я либо сойду с ума, думая обо всей этой боли, что собирается на горизонте, либо буду благодарен Фортуне за те счастливые дни, что она жалует нам. Нет никакого смысла в том, чтобы планировать будущее, которым ты не распоряжаешься.

— Я не испытываю благодарности, — говорит Амара, сама удивившись силе своего гнева. — Нельзя сиднем сидеть и надеяться, что Фортуна повернет колесо за тебя! Что за оправдания? Нужно схватить ее и принудить к этому.

Ее вспышка только веселит Филоса, но сейчас Амара не поддается его ласкам и поцелуям.

— Я серьезно! — говорит она, чуть не забывшись и не повысив голос. — Ты умнее Руфуса, я умнее Руфуса. Почему бы нам не подумать над тем, как тебе освободиться?

— Ты так говоришь, потому что родилась свободной. Я не представляю, каково это.

— Ты можешь представить. Ты знаешь, каково это. Когда ты читал Гомера в саду, а другие дети ненавидели тебя за то, что ты умнее их. Тогда же ты чувствовал, что имеешь право на то, что есть у них, не правда