ни к чему не приводили, укрепляя православных архиереев в мнении о необходимости вообще отменить эту меру и преследовать раскол сугубо судебным порядком.

В поисках ответа на вопрос «что делать?» И. С. Аксаков предлагал обратить внимание на специальное образование священников, служивших в местах, «зараженных расколом»; привести в порядок материалы о расколе, находившиеся в распоряжении МВД; позволить как православным, так и староверам гласно писать и рассуждать о расколе[464]. Согласиться с этим предложением значило для правительства допустить пропаганду тех мнений, против которых оно на протяжении четверти века активно боролось, поступиться церковно-государственными принципами, самому начать демонтаж всей системы «противораскольнических» мер. Понятно, что ничего из предлагавшегося (кроме специального образования священников) осуществлено не было. Пропаганда «раскольников» год от года усиливалась, вызывая опасение современников, полагавших, что Россия в конце концов разделится: на стороне казны, правительства и неверующего дворянства и «отвращающегося от веры духовенства» будет православие, а все остальные обратятся к расколу. «Берущие взятку будут православные, дающие взятку – раскольники»[465].

Столь пессимистические прогнозы стоит признать преувеличенными, но факт их появления – показателен сам по себе. Репрессивные действия властей по отношению к «раскольникам» находили противодействие в стремлении старообрядцев-поповцев найти себе епископа, который согласился бы рукополагать для них священников, и тем самым преодолеть зависимость от Православной Церкви, беглых клириков которой поповцы признавали «в сущем сане» после покаяния согласно правилам, положенным для принятия еретиков т. н. второго чина. Попытки найти православного архиерея предпринимались поповцами задолго до николаевского царствования. В XVIII в. московскими староверами выдвигалась даже мысль рукоположить епископа рукой мощей святого Ионы, но Собор 1765 г. отверг эту абсурдную идею[466]. Сама же мысль о старообрядческом епископе оставлена не была, с новой силой овладев умами старообрядцев-поповцев именно в эпоху Николая I.

В результате активных «противораскольнических» мер правительства, не допускавших появления у староверов беглых священников, последователи древлего благочестия оказались в чрезвычайно сложной ситуации, не имея возможности полноценно реализовывать свои религиозные нужды. Только с 1832 по 1837 гг. у староверов было насильственно взято и отправлено в распоряжение православных епископов более 50 беглых священников. Показательно, что основная часть дел о них, давших повод к требованию их высылки в места прежнего (легального) служения возникла в результате совершения ими крещений и браков староверов, которые официально (согласно приходским книгам) числились православными[467]. Впрочем, понимание того, что они в будущем могут остаться без духовенства, пришло к старообрядцам-поповцам задолго до 1837 г. Уже пятью годами ранее (в начале 1832 г.) в Москве на Рогожском кладбище состоялся Собор, на котором обсуждался вопрос о том, стоит или нет принимать единоверие. В результате старообрядцы пришли к решению, что только старая вера непреложна и истинна и лишь она дает жизнь и вечное спасение. Испытывая крайнюю нехватку священников, Собор установил заочную исповедь, предоставил монахам («чернецам») право исповедовать, причащать и даже постригать в монашество. Доходило до того, что некоторые иноки венчали свадьбы, самовольно расширяя свои полномочия[468].

Нетрудно представить, что с течением времени подобные «расширения полномочий» приблизили бы поповцев к беспоповцам, а не желавших отказываться от священства – к единоверию. Дабы избежать подобного развития событий, старообрядцы-поповцы первоначально попытались добиться у властей разрешения принимать, как было ранее, беглых клириков господствующей Церкви, питая необоснованную надежду на то, что «сильные люди» в Петербурге им покровительствуют. Подложные указы о свободе «раскольнического» богослужения стали распространяться среди староверов с 1835 г.[469]. Однако реальность стала непреодолимым препятствием к утверждению подобных слухов. В староверах власть продолжала видеть политически неблагонадежных подданных, не желая отличать даже тех из них, кто своей деятельностью на благо государства заслужил награду. Так, в начале 1840-х гг. московские купцы Рахмановы, представленные к орденам (в то время уже не дававшим права на дворянство), не получили ожидаемой награды[470]. «Некоторые видят в раскольниках демократическое направление, – замечал в этой связи П. И. Мельников, – напротив, раскольники очень любят разные знаки отличия, а дворянами, находящимися в среде их, всегда гордились и теперь гордятся. Слово “боярского рода” у них много значит»[471].

Политическая ошибка властей, видевших в староверах «тайных мятежников», приводила к тому, что борьба с расколом рассматривалась в качестве важнейшей из отраслей государственного управления. Государственная опасность, якобы исходившая от старообрядцев, утрировалась, заслоняя действительные значение и смысл действий сторонников древлего благочестия. Правительство стояло на точке зрения профессора Московского университета и редактора журнала «Телескоп» Н. И. Надеждина, составившего «Записку о расколе», и утверждавшего, что исправление книг, предпринятое Патриархом Никоном в XVII веке, «было только поводом к волнению народа, приготовленного разными другими обстоятельствами». Профессор утверждал, что возникший на государственной почве раскол «вдался в крайнюю степень уклонения от всякого гражданского порядка». Действовавшие в соответствии с этими представлениями николаевские чиновники навязывали «раскольникам» республиканские и коммунистические тенденции[472].

Получалось, что «раскольники» – анархисты, подкапывающиеся под здание российской имперской государственности, потакать которым значит содействовать разрушению страны. Таким образом, стремление поповцев получить своего епископа неизбежно воспринималось правительством как политическая в большей степени, чем религиозная задача. Чем сильнее становились репрессии против раскола, тем более распространялись в старообрядческой среде всевозможные рассказы о существовании где-то за границей древлего благочестия и «правильно верующего» царя. С 1833 между старообрядцами получили хождение т. н. Иерусалимские письма, в которых эти слухи подтверждались рассказами «очевидцев». «Если б Иерусалимские письма не были благовременно распространены, если бы посредством их старообрядцы не узнали, что и вне России может существовать и существует их “древлее благочестие”, – полагал П. И. Мельников, – по всей вероятности, появление в австрийских пределах белокриницкой иерархии было бы встречено ими с крайним недоверием»[473].

Однако этого не произошло, когда староверам удалось склонить на свою сторону жившего на покое греческого митрополита Боснийского Амвросия (Поповича; 1791–1863), в октябре 1846 г. в местечке Белая Криница, в Австрии, торжественно присоединившегося к старообрядцам. В соответствии с их требованиями он отрекся от прежних «заблуждений» по «второму чину». Скандальное получение старообрядцами-поповцами «своего» архиерея означало появление у них самостоятельной, никак уже не зависимой от Православной Российской Церкви, иерархии. «Кончилась вековая зависимость от Церкви-гонительницы, от иерархии-притеснительницы, зависимость тяжелая, унизительная и позорная»[474], – отмечал старообрядческий историк Ф. Е. Мельников, тем самым констатируя, что предшествовавшая религиозная жизнь поповцев целиком и полностью зависела от «гонительницы», таинства которой (и, прежде всего, таинство хиротонии) старообрядцы всегда признавали.

Безусловно, появление первого старообрядческого епископа, вскоре рукоположившего двух архиереев и тем самым положившего начало правильному течению церковной жизни поповцев, стало ответом на политику Николая I, практически обесценив все «противораскольнические» мероприятия его правительства. Дальнейшая борьба не могла окончиться победой хотя бы потому, что необходимость в беглых от господствующей Церкви клириках у старообрядцев отпала.