православных священников, соглашавшихся после отречения «от гнусныя никонианския ереси»[438] перейти к староверам. Осенью 1827 г. появилось распоряжение, разъяснявшее, какие именно преступления (в отношении беглых клириков) следует считать уголовными. Ничего нового правительство не выдумало, подтвердив действенность указа Сената от 3 мая 1725 г., «в котором, после тягчайших государственных и частных преступлений, упоминаются: церковный мятеж, отступление в раскол и воровство, обнаруженное поимкою и поличным»[439]. Таким образом, отношение Николая I к старообрядчеству было определено окончательно и бесповоротно. Это было не столько отношение к верующим, сколько превентивная борьба с нарушителями государственной безопасности, с «подрывными элементами».

В этом, думается, причина странного на первый взгляд убеждения императора в том, что он религиозно не притесняет староверов, лишь предпринимая меры по укрощению их «своевольства». В 1837 г., в письме сыну цесаревичу Александру Николаевичу он подчеркнул, что желание «раскольников» снять с них запрещение принимать беглых священников бессмысленно, «ибо где и в каком крае на свете допустить можно, чтоб явно и с разрешения правительства кто-либо покидал произвольно покидал свою должность и нагло поступал в должность мнимую к людям, не терпящим над собой никакой власти? Никто им не запрещает избирать или приглашать к себе священников, но не из беглых. Вот в чем они виноваты. Но согласен я полагать, что одним сим воспрепятствованием не ограничиваются земные власти; но, пользуясь поводом, весьма вероятно, приобщают и другие произвольные насильственные меры, вовсе даже противные воле высшего начальства»[440].

Получалось, что служить староверам никто не запрещает, и возобновлению служб в их храмах препятствовать не будут, но с условием, чтобы священник был не беглый от Православной Церкви, а «добрый» клирик. Откуда возьмутся эти добрые клирики, император не пояснял, но было очевидно, что в среде беглых от Православной Церкви попов он их не видел. Проблема заключалась в том, что для Николая I единственно возможными староверами были единоверцы, признававшие церковное священноначалие и получавшие поставление от синодальных архиереев, а не старообрядцы-поповцы, никак не желавшие идти на предлагавшийся им компромисс. Соответственно, чем дальше, тем больше борьба с поповцами должна была обостряться, а поддержка миссионеров – возрастать.

В 1829 г. обратившие «значительное число раскольников» получили право на награждение орденом св. Анны[441]. Самих же «раскольников» в правах ограничивали, запрещая им свидетельствовать в суде по делам православных, а также по делам против православных[442]. В тех местностях, где существовали значительные поселения русских староверов, власть стремилась к улучшению положения православного духовенства. Нерадивых, неспособных и «подозрительных» клириков предписывалось переводить в другие приходы[443].

Помогали ли предпринимавшиеся меры? Далеко не всегда и не везде. С 1826 по 1836 гг. только в Калужской епархии 20 православных священников ушли к поповцам, причем 15 из них ранее подлежали суду «за несообразные духовному сану поступки» и лишь 5 «ни за что судимы не были». В Тульской епархии за десять лет «уклонились в раскол» 5 священников. В связи с этим Св. Синод решил запретить семинаристам, намеревающимся принимать сан, вступать в брак с дочерями староверов; в случае непослушания – оставлять в звании причетника, до того времени, пока ослушник не докажет свою благонадежность. «По секрету» благочинным предписывалось тщательно наблюдать за образом мыслей подведомственного духовенства[444].

Трудно сказать, какие реальные результаты давало подобное наблюдение, важнее обратить внимание на иное: среди беглых священников далеко не все были люди идейные, ушедшие к староверам по идейным соображениям. Многие из них покидали Православную Церковь по причине материальных затруднений, получив у руководителей староверческих общин уверения в том, что их жизнь в материальном отношении будет полностью обустроена. Неслучайно о замечательном финансовом положении купцов-старообрядцев пишут и старообрядческие исследователи[445], не желающие, впрочем, обращать внимание на материальную сторону вопроса о беглых священниках. А между тем, полагаю, этот вопрос невозможно игнорировать. По свидетельству московского купца В. А. Сапелкина, в конце жизни обратившегося в единоверие, священство московского Рогожского кладбища не отличалось крепостью моральных принципов и порой откровенно заявляло своим «духовным чадам», что бегство к старообрядцам обусловлено сугубо материальными факторами[446]. Понятно, что заявления ренегата изначально субъективны и должны приниматься с сомнением и проверкой. Но приведенные выше официальные данные о беглых священниках, ранее наказывавшихся за различные провинности, свидетельствуют о том, что говорить об «идеальных» клириках, «познавших истину» у старообрядцев и потому порвавших с «никонианами» решительно невозможно.

Разумеется, невозможно оправдывать репрессии против религиозного инакомыслия, но в данном случае речь идет об ином: раскол в условиях православного государства по своему значению считался церковно-государственным явлением. На это всегда обращал внимание митрополит Филарет (Дроздов). С церковной точки зрения, – писал он, – раскол есть «отломившаяся, поврежденная отрасль господствующего вероисповедания, к которой все раскольники совершенно принадлежали в своих предках». Борьба против них оправдывалась в глазах владыки тем, что существовавшие в его время «раскольнические церкви» создавались во вражде против Православной Церкви. «Ближе других сект, по своим взглядам и внешнему подобию, стоит к Православной Церкви поповщина, – замечал митрополит Филарет, – которая одна только и может быть названа в собственном смысле расколом»[447]. Поскольку охранение Церкви в «симфонической» империи есть охранение государства, которое признает православную веру одним из надежнейших оснований государственного единства и силы, то действия, направленные против раскола не только не предосудительны, но и необходимы.

Логика митрополита Филарета проста и понятна: «раскольники» разрушают церковные единомыслие и единодушие, что ведет к разрушению «единства народного духа в отношении гражданском и патриотическом»[448]. Следовательно, «раскольники» (прежде всего, старообрядцы-поповцы) – антигосударственный элемент. Даже «усердие к государю императору и к отечеству», которое проявляли старообрядцы, по мнению владыки, обыкновенно направлялось к собственным «раскольническим» целям. Он не обращал внимания на обряды староверов и их привязанность к старопечатным книгам, как не противоречившему существу веры явлению, но только на отчуждение поповцев от официальной Церкви. Соответственно, и на единоверие митрополит Филарет смотрел как на вынужденный компромисс, видя в нем движение «к стороне раскола», на которое Церковь пошла для того, чтобы «отторженных от Православной Церкви возвратить к единству веры, Церкви и священноначалия»[449]. Иногда владыка высказывал мысль и о том, что конечная цель единоверия – объединение бывших «раскольников» даже в единстве обряда[450]. Разумеется, он был далек от мысли допустить свободный переход из православия в единоверие в качестве общего правила[451]. Так, выражаясь языком официозного автора XIX века, в царствование Николая I «при ограничении терпимости справедливостью и предосторожностью, православие приобрело от раскола ‹…› за все годы, конечно, не менее 200.000»[452]. Переводя сказанное на обычный язык, можно сказать, что без насилия со стороны власти эти