Как потом стало известно, сын этой горемыки умер.

Освидетельствование назначено было на полдень. Как оказалось, не мне одной. Решения комиссии ждало около двадцати человек, большинство – уже не в первый раз. Комнатные растения на окнах показались игрушечными джунглями, в которых скрыться от стыда за свою беспомощность просто невозможно. День был ветреный, без солнца, резкий. Накануне думала, что́ надеть на заседание комиссии. Нужно было выглядеть и неброско, малоимущим гражданином, и не убого. И еще – с тенденцией, так как теперь нужно одеждой даже себе напоминать, что из всеобщей «Рогнеды» ушла. Значит, нужна юбка. Остановилась на зеленой четырехклинке почти до щиколоток, из искусственной фланели, напоминавшей кожу, травяного цвета. И на подходящем по концепции джемпере. Что было сверху, не очень помню. Кажется, искусственная шуба.

Вызывали вразброс и группами, пригласили в самом конце, а начальная буква моей фамилии располагается в первой трети алфавита. Помещение представляло собой несколько столов и шкафов, расставленных в школьном порядке. За каждым сидел доктор – специалист. В одном из углов была ширма и за ней – кушетка для осмотра пациентов. Невропатологом была бледная фигуристая женщина, знакомая мне по второй госпитализации.

– Как с туалетом? – спросила за ширмой.

– Не добегаю, – просто ответила я.

Она кивнула и что-то записала.

Затем естественность куда-то делась. Физически чувствовала напыщенное и неприятное выражение своего лица и ненавидела свой голос, то наглый, то умоляющий. Невропатолог перенаправила к окулисту. Тут говорить не пришлось: это была врач из моей поликлиники. Окулист перенаправил к хирургу, тот (кавказского вида мужчина) увел за ширму и проверил суставы. Они предупреждающе захрустели. Несколько человек даже оглянулись: у такой молодой? Хирург перенаправил к гинекологу, а та, лишь только увидела слова «вторичная аменорея», сделала грустно-заученное движение нижней губой, что-то наскоро записала и снова направила к невропатологу. Та еще что-то записала, затем велела ждать за дверью.

Ожидание было давящим и очень болезненным физически. Закрытое помещение, утомленные лица, вялое монотонное общение одних и молчание других. И наперекор всему – счастливые, хотя и опаленные нездоровым воздухом, джунгли на окне.

Вожделенную розовую справку мне дали. На год. Ликовала и думала: за год может случиться очень многое. Сразу же принялась рассчитывать средства. Когда оказалась возле метро, подумалось, что пенсию дадут уже недели через две. Предстоял еще визит в собес, визирование справки, чтобы скорее начислили пенсию.

В то время пенсию даже в Москве месяцами не получали. Никакой вероятности, что для меня сделают исключение. Оставался только бесплатный проезд. И то хорошо.

Мать не очень поняла, что произошло. То, что я получила инвалидность, казалось ей в порядке вещей. Мол, у меня есть цель: добиться своего жилья и так далее. Но такой цели у меня не было, а было чувство, что ничего мне не добиться. Для меня инвалидность была только суммой денег, бесплатным проездом и бесплатными препаратами, и ничего из этого пока еще не видела. Нужно было ждать. Ждать не позволялось. Трудно объяснить состояние, когда тебе нечто пообещали и вроде бы это есть, а на самом деле его нет. И еще был страх, что эту самую третью группу на следующий год могут не дать. Не думала, что мол, можно постараться и получить даже первую. Была благодарна и за то, что есть.

В «Рогнеде» мне полагался мизерный расчет. Получив его, отправилась в «Детский мир» за зимней обувью. Из того, что было, подошли только ботинки на почти плоской подошве со странно приподнятыми носами, из нубука, турецкого производства. Нубук тогда был самым модным материалом для обуви. Ботинки стоили триста семьдесят пять рублей. Цифра пенсионного обеспечения в моей красной книжечке была примерно такая же.

Было забавно показывать утомленной женщине в трамвае красную книжечку, ожидая взгляда, исполненного ненависти и подозрения: мол, халявщица. Но ничего подобного не было. Возможно, из-за шубы и платка почти такой же расцветки: черное с зеленым. Это старило неимоверно, а тревожное выражение лица еще прибавляло лет.

Комнатенка с коробками, где жила мать, не без оснований казалась мне временным жильем. Но выбора не было. Нужно было жить с матерью.

Вечером ждал странный сюрприз. Мать, вернувшись от представителя (не могу эти шампуни для всего видеть, химия, отрава), сказала, что теперь та будет ей платить и можно снимать квартиру. В Подмосковье. «А потом ты работу найдешь».

Что ж, Подмосковье – это хорошо.

Вместо квартиры мать нашла полдома. Но хозяйка сказала, что будет сдавать только в марте. Ожидала зима в Москве, в комнате общей квартиры. В квартире, кроме собаки и двенадцатилетней оторвы, жили ее родители, Верка и Толик, люди беспокойные и готовые бороться за каждый метр. Муж пил, жена трудилась в банке, но в целом они были милейшие люди.

– Как ты тряпку выжимаешь? Сразу видно, что никогда пол не мыла! – порой неслось с порога, если была моя очередь дежурить. Затем следовало: – Ну ты только пол в туалете помой. Что тебе за Толиком убирать, молодая еще баба.

Так что унитаз мыла тогда, когда Вера не видит.

Мать решила потратить данные ей представителем деньги на поездку в Иерусалим. Билеты взяла на декабрь, на Рождество. Поездка предполагалась на полторы недели. То было время первых паломнических поездок. В храме порой рассказывали чудеса, как та или иная раба Божия без денег слетала в Иерусалим, помолилась у гроба Господня, и все у нее получилось. Мне не хотелось в Иерусалим.

Привыкнув к распорядку подворья: долгие богослужения, трогательнейшая трапезная, где после обедни всегда так тесно, а салатики подают на железнодорожно-курортных картонных тарелках, – обнаружила библиотеку. А там множество книг о насущных проблемах современности и церкви. Читала тут же, за одним из немногочисленных столиков, под ветвями разросшегося бальзамина, надеялась, радовалась и грустила. Эсхатология, опасность сект, кодирование продуктов – все было уже описано и оценено. Как тогда боялись этих штрихкодов прихожане! В них видели одну из ступеней отказа от Христа. В советское время многие верующие не брали паспорт по тем же соображениям. С точки зрения кода моя инвалидность выглядела просто предательством. Высказывания духовных ориентиров об инвалидности были неоднозначными. А прихожане тем временем делились «некодированными» продуктами. Дело было в принципе. Верующий – против того, чтобы на нем ставила метку «мировая система». Читала, наблюдала и понять не могла: не то очень апатичная и аполитичная, не то во мне нет русского духа и христианства. Но в столкновении, например, с Ванечкиной точкой зрения моя выглядела, конечно, мракобесной.

Мать, сама того не осознавая, требовала от меня чуда по получению недвижимости из ничего. Чтобы ее хоть немного успокоить, заказала молебен в недавно открытом женском монастыре.

– Надо сорок дней на молебен в Данилов ходить, и тогда еще не ясно – будет ли. Как Бог даст. – Мать даже чуть присела от важности этой мысли.