– Нет, просто доброе пожелание передаю. Красиво?

Он решил меня помиловать.

– Эстетская вещица!

В кафе спросил, почти кокетливо:

– А что, православные ходят по ресторанам? У них есть деньги?

За кофе, конечно, платила сама. И за Ванечкин тоже. Из кафе пошла на всенощную, Ванечка – на открытие какого-то проекта.

На этой всенощной, под Покров, впервые услышала гимн Нектария Эгинского «Агни Парфене». Пол-храма занимали дешевые деревянные леса, и только кое-где – металлические, прочные. Роспись на стенах была почти не видна, но это было так трогательно. У царских врат тогда не было пышных образов, которые появятся через пару лет. Было чувство строительства, которое ведет горстка молодых людей, мало что умеющих, но горящих желанием новизны и исходящих любовью, как свечи – светом. Это было наваждение. Пионерское, комсомольское наваждение. Но оно перевернулось через собственную голову, как если бы это было живое существо, и многие души этим кувырком нашли Бога. Ведь христианство – не по моему мнению, но согласна – это не когда все делают нечто вместе. А когда все делают вместе ради Христа. Христос был мало различим за очарованием нового строительства. Не исключение, и не всегда помнила о том.

Освидетельствование назначили на первое ноября, в среду. Ликовала и страшилась этого дня. Терапевт и невролог словами поддерживали, но комиссия – это как испытание, городская инициация, что ли.

На субботней всенощной, вернее, уже после, когда в числе, так сказать, верных прихожан ждала беседы с отцом Феодором, произошло странное небольшое происшествие. Темноволосую женщину среднего роста, с глазами-миндалинами, видела на всех богослужениях. Она прихрамывала, но это ее не уродовало. Держалась женщина скромно и тихо. Рядом с ней все время находился кто-то из работников: Татьяна Большая, или Лиза Прокофьевна, или Татьяна Маратовна. Женщина эта почти всю всенощную сидела на лавке, затем подошла к кругу верных, выросшему возле аналоя, и стояла довольно долго.

Однако вдруг – а скорее всего не вдруг, а от усталости, с которой уже трудно было справиться, да и, возможно, от боли – она села на приступок площадки для хора, которая находилась в центре храма, и почти завыла:

– Почему меня врач изуродовала? Ну зачем так? Почему она меня изуродовала? Теперь я хромая.

Татьяна Маратовна, сухая низкорослая бабулечка, обладающая огромной силой, что уже пару раз наблюдала, скользнула к женщине, обняла ее и прижала к себе, чтобы та руками не размахивала. Женщина вырвалась, встала посреди храма почти раскоряченно, сделала пару шагов, сильно загребая ногой.

– Батюшка, почему меня врач изуродовала?

Нога у нее действительно болела сильно. Лицо было почти белое, глаза горели. Татьяна Маратовна снова поймала женщину, зашептала что-то ей на ухо. Подоспела Лиза Прокофьевна, крупная и очень нежная дама, вместе они как-то утихомирили кричащую.

Вопль горя. Ему ничего нельзя противопоставить. Опасность только в том, что повторенный вопль горя – это уже фарс. По себе знаю. Потому и молчи, как бы ни было плохо. Но плохо получается молчать.

После ранней литургии прихожане ждали благословения отца Феодора – на обычном месте, напротив храма, на прихваченном инеем щебне двора. Это была традиция – начинать день с благословения священника, именно батюшки, словно он сам Амвросий Оптинский. Да, отец Феодор тоже был высокого роста. Хотя почему был? Возможно, потому, что сейчас располнел и кажется ниже. Утром температура была уже минусовая, но к вечеру еще держался печальный плюс два.

Отец Феодор осанисто вышел из храма. На ранней он исповедовал, а служил позднюю. Ему, видимо, что-то понадобилось в корпусе для причта. Он шел с непокрытой головой, в руках, вытянутых покорным полужестом, висела скуфейка – из очень темно-синего материала с хлопчатой бархатной оторочкой. Видно, что скуфья старая и дана ему в благословение. Тогда такую красоту уже не шили. А эта почти светилась изяществом внешним, материал, крой, и внутренним – почти святыня. Так вот, в эту скуфью просящие молитв люди клали свои записочки. И почти на каждом лице была написана уверенность в том, что если уж записочка попала в эту скуфью, то Бог прошение без решения не оставит. Отец Феодор шел Моисеем, раздвигая узким своим корпусом и плавниками рясы человеческое море. Лицо было спокойно и задумчиво. Он касался голов, как если бы это были его дети, называл имена, иногда доставал из своих карманов, кажущихся бездонными, подарок и вручал его: конфета, пряник, баранка. Он почти спотыкался о людей, а люди клали поклоны почти у него под ногами.

«Вот так бы и жить всю жизнь. Ни усталости, ни раздражения, ни зависти», – подумалось. Да, если вспоминать и описывать, то только такие моменты. Однако рано успокоилась.

Почти перед самой дверью в корпус причта под ноги отцу Феодору бросилась невысокая женщина с истощенным, перекошенным истерикой лицом. На ней была неширокая темная, до середины икры, юбка и плащик, свернувшийся вокруг ее тела как прошлогодний лист. Голова была привычно повязана неярким платком, но что-то в его складках было отчаянное и вызывающее. Алексей и Саша, крепкотелые прихожане, охранники отца Феодора, не то проглядели ее, не то сами испугались лица, движений и голоса женщины. Они оказались в полутора метрах от батюшки, когда женщина упала ему на ноги и вцепилась в них, поверх подола рясы.

– Батюшка, спасите моего сына!

Отец Феодор отпрянул было, но тощие руки держали крепко.

– Знаете, как тот старец. Я читала в книге. Он исцелил единственного сына у женщины. Он взял его сердце, вот так…

Женщина судорожно сжала грудину с обеих сторон руками. Отец Феодор хотел было воспользоваться возникшей заминкой, но не удалось: женщина незаметно села ему на ноги, так что теперь ее пришлось бы отбрасывать ногами. А она продолжала, завывая:

– Врачи ему уж смертный приговор подписали. А он выжил. Я сама читала – выжил! И вы так же сделайте. Ведь вы старец. Возьмите моего сына и сожмите его сердце, и он поправится. У него органический порок сердца, сказали, что ему месяц остался. А у меня ни работы, ни пенсии нет. Живу на его, милого, деньги. Спасите моего сына!

– Помолюсь о нем, как его имя, – как можно мягче сказал отец Феодор, но женщина, кажется, его не услышала.

Алексей и Саша немного осмелели, подошли к женщине. Она, видимо, поняла, что ее хотят отнять от батюшки, сжалась пружиной и уже почти всем корпусом легла на ноги отца Феодора. Алексей и Саша подняли ее, как перышко (она была очень худая), и осторожно отнесли к воротам.

– Вы все равно спасете моего сына! – разнеслось по подворью. – Только нужно сделать, как я сказала. Как тот старец сделал. Сожмите его сердце!

Отец Феодор, что называется, под шумок скрылся в корпусе для причта, так что многие чающие в тот день благословения не получили. Подумала, что он, наверно, очень устает от людей.

«Как ты можешь так думать! – вскипела во мне Анна. – Он же священник! Он всегда с Богом, не то что мы! Он по-другому к людям относится!»