Отец Феодор просто боялся разговоров на эту тему, делал усталые глаза и убегал. Не хватало еще ему бесноватых прихожан. А они тут как тут, едва не говорят открытым текстом: мы твое искушение, потерпи нас.

Однажды мать увидела мой рисунок на фанере пастелью. Под рукой тогда не было ни ватмана, ни чего-то похожего. Христос на красном фоне. Мать взяла работу и, меня не спросив, отнесла в храм. Показала священнику. Сказала:

– Дочь иконы пишет.

Про иконы и мысли не было. Мне важно было руками пройти все эти линии. Честно сказать, сосредоточенность была на одежде – на синем хитоне и палевом гиматии. Важен был именно образ – величественность, глубина. Ну и всякое вспоминалось, пока рисовала.

– Неканонично, – сказал священник. Другого он, конечно, сказать не мог, после того как мама заявила что иконы пишу.

Это «неканонично» мне и передала мать с умеренно негативными эмоциями.

– А я думала, ты иконы писать будешь. Нужно же хоть что-то для храма делать. Чтобы спасаться.

– С тобой скорее погибнешь, чем спасешься, – ответила ей и почувствовала, как глаза мои инфернально заблестели.

– Отчитываться! Отчитки нужны! – возопила мать и убежала в кухню.

Таков был один из первых опытов совместной жизни в семье и с Богом.

В тот день мать, покушав, ушла оформлять какие-то документы представителя. Осталась бездельничать и думать о Боге. И читать «Лествицу».

Голод на исповедь подтачивал даже физические силы. Ощущала собственную внутреннюю слепоту очень остро, а полагаться на свои интуиции опасалась, и, видимо, это оградило от многих возможных неприятностей. Как бы пряталась в окопе, а не лезла на рожон. На рожон – это в том случае, когда доверяешь собственной интуиции.

Кроме Анны, рассказать про голод на исповедь было некому. Высохший деревянной скульптуркой подбородок Анны взлетел великолепным движением. Губы у нее божественные – уста. Тонкие, подвижные, легкие. Но вот на зубы лучше не смотреть – почти все съела. И это в тридцать лет. Острые коричневые зубы старухи или вообще мертвеца. Но меня вид зубов Анны, когда она улыбалась, не раздражал. Наоборот, она становилась значительной. Съеденные зубы – деталь, благодаря которой создавался образ подлинности. Все же Анна для меня была иконой. Образом веры. Эйнштейн, думаю, меня понимал.

– И ты думаешь, можно вот так, на халяву, на инвалидность, оставшуюся жизнь прожить? Надо работать. Спасаться надо. Монашествующие – они ведь чем выше? Мы в канавке копаемся, в грязи всегда. А они на грядке. Они свою грядку возделают и нас духовно кормят. А тебе, наверно, Господь указал, что нужно в монастырь. Бывает, что человек до смерти болел и, став монахом, вдруг поправился. И потом стал святым.

Анна еще выше подняла пшеничное лицо и, видимо, представила отца Феодора. Сама Анна, конечно, нигде не работала, если только когда-то на практике Строгановского училища.

По дому Анна довольно много хлопотала, но хлопоты эти были скорее театрального плана. Готовили и убирались те, кто приезжал и ночевал: ее подруги, частью – послушницы, иногда – друзья Эйнштейна, которые к Анне относились, что бы там ни было, с трепетом. Анна их всех организовывала. Не всегда, но организовывала. Не важно, что организовывала. Важно, что Анна.

Наконец она сказала мне то, в чем глубоко убеждена. Полюбовалась ею и поняла, что ненавижу искренность и честность. Как явления.

Внутри меня встрепенулся Сема и рассмеялся:

«Ну, так ты «Велвит Андеграунд» начнешь слушать».

Да я бы и сейчас! «Ле фам фаталь», например. Песня про Анну. Но не на чем слушать. Впрочем, меня ждет огромное поприще. Зло ведь в чем – во вражде и разделении, что как раз с идеей тотального спасения и согласно. Спасение в этом случае понятно какое – тоталитарное, власть тьмы, на самом-то деле и никакое не спасение. А спасение на то и спасение, чтобы изымать из бездн, сохранять жизнь. Так что все просто: пока со всеми своими тараканами жива, хожу в храм, вижу то, что вижу, люблю живых и мертвых, Анну и Никиту, и молюсь о них – спасение осуществляется. И прекратиться оно не может даже с моей кончиной.

«Женщина с тараканами», – процитировал одну забавную композицию Сема у меня внутри. Не просто с тараканами, а с мадагаскарскими. Во мне тараканьи бега можно устраивать. И вообще, старшим отвечать нельзя, это неблагочестиво.

Возражать Анне не стала. Решила в ближайший день пойти мыть полы в храм. Больше некуда, только в храм. Сначала направилась в любимый, в переулке Арбата, но гипноз Анны был так силен, что прежде, чем поняла, что произошло, оказалась на подворье.

Тогда только начали производство искусственного мрамора из алебастра. Отец Феодор одним из первых понял, что у этого производства – огромное будущее. И скоренько оформил этим «мрамором» иконостас, а также часть кивотов в большом храме. Там и оказалась. Как раз в тот момент, когда длинная, как первый летний луч, Татьяна объясняла энергичной, спортивно-платкастой молодой даме:

– Очень вас прошу, протирайте пыль на кивотах только вот этой, сухой, тряпочкой. Лучше подойдите ко мне и новую попросите, если вам показалось, что эта загрязнилась. Нельзя эти кивоты водой мыть, это хрупкий материал.

Дама согласно кивнула и, зад вверх, упала перед иконой на колени.

– Она чемпионка мира по бобслею среди женщин, – тихонько сказала Татьяна на мой немой вопрос. Видимо, у меня было такое лицо, что Татьяне только и оставалось – заговорить со мной. – Ей аварию устроили на одном чемпионате. Разбилась, была в коме несколько суток. Собрали по частям, голову – в том числе. Когда в себя пришла, сразу позвала адвоката и священника. Дело в международный суд приняли, и она даже выиграла. Купила себе жилье в Москве, затем еще одну квартиру. Там теперь батюшкины чада из других городов останавливаются, но она остается хозяйкой. Ничего без благословения батюшки не делает, а сейчас ей нужно снова лечение. Решила вот так молиться: ходить на литургии сорок дней и работать в храме.

«Все это понятно, – сказал во мне Сема, – но зачем такой мрамор, который воды боится?»

«Примета времени и духовности», – ответила ему и тут же испугалась. Сама себя. Нет, не с демоном болтаю. А с рабом Божиим, которому Господь дал на время власть над моей душой, чтобы в церковь ходила. Так что прав Сема, нужна только сухая ветошь.

Дама тем временем встала с колен и принялась осторожно, однако уверенными и красивыми движениями кивот протирать. Обернулась: лицо было восхитительно красиво. Холодное, яркое, вдохновенное – ястреб между бровей. Ноги, что сразу привлекло мое внимание, скрыты были ровной по всей длине трикотажной черной юбкой. Под юбкой, судя по всему, было нечто вроде лосин. Обувь рыночная, как и юбка, но каблуки – сантиметра три. Очевидно, проблемы со стопами. Неудивительно, если вспомнить, что она пережила. Эта черная, ровная по всей длине юбка меня изумила. Вот так и надо, подумалось, ортодокс-стайл!

Татьяна подвела меня к окутанному паром ведру, показала на него и на орудие рядом: новенькая сосновая швабра и старое толстое полотенце.