Все увертки пропаганды кроет один факт. Ближе к ночи, стоит лишь сомкнуть глаза, вокруг меня собирается безбрежное море голов. Двадцать, тридцать, пятьдесят миллионов призрачных мертвецов — считая русских, немцев, китайцев. На время их можно прогнать, полстакана водки или коньяка действуют безотказно. Но каждый новый день они подходят на шаг ближе!

Сколько раз я пробовал оправдаться? Изобретал аргументы: до войны еще целых десять лет, куча времени, чтобы остановить бесноватого австрияка; создавать новый мир нужно пером, десятками и сотнями писем, а не глупым метанием по Европе. Вынашивал план найма киллера для Гитлера. Воображал сонм потенциальных союзников на противоположной стороне океана. Или же, наоборот, кидался в крайность ортодоксального марксистского детерминизма, который нашептывал — что ни делай, страшное непременно произойдет. Нацизм неизбежен как приход зимы, противоречия Версальского мира заложили неизбежный реванш. Исчезнет один фюрер, на его месте волшебным образом появится другой, еще кровавее и коричневее.

Результатом стало нехитрое знание: самообман — занятие неблагодарное. Самокопание того хуже. Память услужливо вернула подзабытые ощущения бегства по карельской тайге: ежесекундный страх, нечеловеческую усталость, голод, стылую воду озер и рек, смертельную топь болот, лай собак и сочные шлепки чекистких пуль по стволам деревьев. Соседей по нарам, мертвых и, возможно, пока живых. Отправленного по гибельному зимнему этапу старика-учителя, профессора филологии Кривач-Неманца. Авдеича, напарника по лагерю и его несчастную дочь. Всем этим призракам прошлого не требовалось подходить близко. Я узнавал их лица в толпе. Они спрашивал: ты отомстил за нас?

Но самым жестоким из моих судей оказалась Татьяна — нагая дафна Кемперпункта. Та самая, что бросила вызов главвертухаю Курилко. Взгляд ее глаз преследовал меня неотступно — ведь там, в концлагере, я поклялся отомстить за нее! Она, быть может, все еще жива! А если нет? Тем более! Сколько их еще в Советской России, прекрасных, несломленных, нерастоптанных в соловецкую пыль тяжелыми большевистскими сапогами?

Два года назад, в тайне от самого себя, я думал об орденах и медалях. Мечтал стать знаменитым, хоть в отчаянном прыжке, но дотянуться до упоминания своей фамилии на страниц учебников. На подвиги меня толкало честолюбие… наивный глупец! Теперь мне известна страшная правда: жажда славы — ничто против груза ответственности.

Перелом случился в канун двенадцатой годовщины русской революции. Для начала я отрезал себе путь отступления, то есть сдал билет на Albert Ballin. Затем пережил недельный скандал — уладить отношения с Мартой без смертоубийства оказалось непросто. Мне очень хотелось отправить ее в в новую жизнь свободной, богатой и красивой невестой. Не вышло: в законах Веймарской республики "развод по взаимному согласию" как понятие начисто отсутствует. Самое близкое по смыслу, так называемое "злонамеренное оставление супруга", можно предъявлять не ранее чем через год. Пришлось ограничиться набором простых инструкций: не подходить к бирже ближе чем на пушечный выстрел, и вообще, ничего серьезного не покупать до 32-го года. После 33-го — собрать пакет акций крупных табачных компаний.[159] С этого и жить.

Она же… решила ждать меня за океаном. Ждать и дождаться.

Я обещал! Она верила мне, верила со слезами на глазах, так умеют верить только женщины. Верила искренне, истово, но точно знала — мы расстаемся навсегда. Она никогда не читала Толкиена, поэтому не надеялась на орлов.

Я обещал! Поэтому обманывал, как мужчина, по давней традиции выбравший самое простое — поход и битву. Очень удобно — нет смысла беспокоиться о завтрашнем дне, он, может, и вовсе не наступит.

… Позади таможенные формальности, погружен багаж. Улетают последние мгновения. Столбики дыма из труб малявок-буксиров забугрились черными клубами. Около швартовых пушек суетится портовая команда. Мы в последний раз обнялись у трапа; такую привилегию имеют только пассажиры первого класса, остальные — машут руками с трибуны на крыше вокзала.

Мокрый снег скрыл слезы.

* * *

Дорога на войну, как и положено, началась с завещания. Нехитрое, можно сказать насквозь житейское дело… только не в моем случае. Прикинул и прослезился — для сохранения текстового и графического контента 21-го века, то есть без музыки и видео, требовалось никак не менее сотни тысяч кадров.

Примерился было к Kodak нумер четыре, купленному для поездки в СССР чуду фототехнической мысли, и тут же, не задумываясь, отправил его в комиссионку. Широкая пленка чудо как хороша для художественных снимков, но в подобных количествах способна разорить даже миллионера. Вдобавок для ее хранения потребуется арендовать не ячейку банка, а все хранилище целиком. Взамен я рассчитывал купить готовый станок для микрофильмирования, на худой конец — специально придуманную под данный процесс камеру.[160]

Реальность неприятно удивила — ничего подобного в продаже не имелось. Самые опытные профессионалы в ответ на мои вопросы недоуменно разводили руками. Только один из них что-то слышал о программе перевода манускриптов на фотопленку, затеянной пару лет назад в библиотеке конгресса США. Но где Берлин, а где Вашингтон! При всем богатстве выбора лишь Leica I[161] минимально соответствовала требованиям — работала на узкой тридцати пяти миллиметровой пленке, той же самой, что массово использовалась в кинематографе. Все остальные варианты требовали чего-нибудь пошире и ощутимо подороже.

Возиться с кассетами на тридцать шесть кадров категорически не хотелось, хорошо что не только мне. Создатели Лейки случайно или умышленно оставили место для настоящего чита: можно за копейки купить большую катушку кинопленки, и потихоньку, в темноте, отматывать с нее нужные куски. Так что идея, можно сказать, лежала на поверхности.

Доработанную напильником камеру я воткнул в большой "темный ящик", так что наружу торчал только объектив. Туда же пристроил профессиональные киношные катушки на две тысячи футов кинопленки, полную и, соответственно, пустую. Для управления получившейся сверхкамерой — вывел специальные светонепроницаемые нарукавники. Получилось удобно — правой рукой, изнутри и на ощупь, я перематывал пленку и нажимал спуск, левой, снаружи, — манипулировал экраном смартфона.

Долгими часами, день за днем, полтора месяца. Восемь полных бобин, два чемодана.

Зато проявка не составила труда: кинопроизводство в 20-х жило чудовищными по фотографическим меркам объемами, десятки мастерских были готовы удовлетворить любые прихоти как известных продюсеров, так и операторов-любителей. Хочешь присутствовать в процессе, лично контролировать, чтобы никто не лез с лупой к негативам? Порнуха, значит? Вот тут, уважаемый герр, у нас строчка в прейскуранте для вашего случая предусмотрена. Платите тройной тариф, и ни в чем себе не отказывайте.