Я и не задаю.

Я также научился понимать, что сексуальные связи между людьми окутаны тайной. Они не имеют ничего общего с установленными обычаями и правилами. Они не подчиняются ни одному из существующих законов. Нам остается сохранять видимость приличий. Я врач. Я не верю в то, что венерическая болезнь или случайная беременность – наказание за грехи. Или свидетельство того, что мои несчастные пациенты попали под власть лукавого. Просто им очень не повезло. Но мои суждения необычны и независимы. Я вижу красноречивые нарывы, кровь в моче, округлившийся живот. Но я не выношу суждений. У меня больница, а не зал суда. Их нравственность – не мое дело.

Я никогда не стану судить Алису Джонс.

– Нам пора.

Ее глаза затуманились от огорчения. Такова моя сегодняшняя награда. Но я хочу большего. Мы все всегда хотим большего. Я не готов откусить мякоть этого дня и отшвырнуть прочь огрызок. Я хочу, чтобы это мгновенье осталось на моей ладони вечно. Я хочу остановить время.

Я смотрю на Алису, которая жует горький и, возможно, ядовитый стебель колокольчика. И пытаюсь ухватить вечность.

– Алиса, ты выйдешь за меня замуж?

– Ты с ума сошел? – Она выдергивает руку из моей. Она кричит: – Выйти за тебя замуж?! Джеймс! Ты сдурел!

Я багровею. Я знаю, что на моем лице выступили разом все веснушки.

– Не стоит подвергать сомнению мое здравомыслие.

Она начинает смеяться. Я готов дать ей по шее.

– О господи, Джеймс, перестань строить из себя надутого дурака! Как ты можешь на мне жениться?

Я уверен, что она отказывает мне из-за моей сомнительной мужественности, и оттого принимаю неприступно-надменный вид. Но – mirabile dictu[31] – Алисе это и в голову не приходит.

– Ты не можешь жениться на актрисе, Джеймс. Ты служишь в армии. Мне предложат ангажемент, я стану гастролировать. Может быть, даже попаду в Америки. И тебя могут послать куда-то на край света. Ты не можешь жениться на женщине, которая не собирается следовать за тобой повсюду.

Я разражаюсь слезами, всю мою надменность как ветром сдуло. Она обнимает меня и достает видавший виды носовой платок.

– Ох, Джеймс, пожалуйста, не плачь.

Мы падаем в колокольчики, земля оказывается совершенно мокрой. Алиса крепко прижимает меня к себе, потом яростно встряхивает.

– Ты не любишь меня, – ною я. – Ты обещала, что всегда будешь любить меня, а сама не любишь.

Алиса отвечает на это младенческое хныканье звонкой оплеухой, которая приходится на щеку, нос и левое ухо.

– Замолчи! И послушай меня.

Мое лицо горит от интимности ее прикосновения. Я перестаю всхлипывать и слушаю.

– Сможешь ли ты понять меня, Джеймс? Конечно, я люблю тебя. Люблю больше, чем собственную душу. Если бы я собиралась выходить замуж, то вышла бы только за тебя. Но я хочу жить свою жизнь. Я хочу того, чего в глубине души хочет каждая женщина. Денег и независимости. Я не хочу, чтобы мной помыкали, чтобы вытирали об меня ноги. У меня талант. Я заслуживаю успеха и добьюсь его. Понимаешь? Я хочу делать то, что мне нравится. Я не влюблена ни в кого из моих покровителей, как ты их называешь. Дело не в этом. Они мне нужны. Я им нравлюсь. Условия ясны. И если я перестану нравиться им – или перестану в них нуждаться, – мы разорвем контракт. Сейчас я угождаю себе, Джеймс. Я потратила достаточно времени, угождая другим. Я хочу свою жизнь. Для себя. И не хочу ни с кем ею делиться. Я никогда не выйду замуж. Ни за тебя, ни за любого другого мужчину.

Она смотрит мне в лицо. Я ничего не отвечаю.

– Ох, Джеймс, не смотри на меня так! Ты должен был знать, что я скажу. Я должна чего-то добиться. Мне это очень важно. Я хочу этого. Тебе помогла компания богачей. А ты помог мне. Я говорила – я никогда не забуду, что ты научил меня читать.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание.

– Продолжай писать мне. Я обожаю твои письма.

Я снова начинаю плакать. Она трясет меня так, что у меня стучат зубы.

– Джеймс, брось примерять на себя старые сказки. Ты хочешь жить в такой, где сын хозяев дома влюбляется в служанку и делает из нее честную женщину. Она сносно играет свою роль в гостиной, однако поначалу семейство ее не принимает, зато потом она завоевывает все сердца своим благочестием, постепенно превращая нашего повесу в набожного прихожанина.

– Я не повеса, – говорю я возмущенно.

– И не набожный прихожанин. Джеймс, послушай. Мне не нужно твоих денег и твоей жизни. Мне нужна моя жизнь. Чтоб я могла распорядиться ею как захочу.

Поднимается ветер, на ее лицо ложатся первые вечерние тени. Я не могу пожаловаться, что не получил исчерпывающий ответ.

* * *

Я вваливаюсь в лондонский дом затемно, после десяти. Майская ночь холодна, а я куда-то задевал перчатки. Я ловлю свое отражение в большом зеркале – вид мой жалок: бледное испачканное лицо, красный сюртук в травяных пятнах.

Руперт взлетает мне навстречу по лестнице из погреба.

– Хорошие новости, сэр. Я выследил Алису Джонс. Она в Гринвиче с труппой Ричардсона. Играет в «Падении Трои» на пасхальной ярмарке.

Я стою и смотрю на него с отчаяньем. Руперт ожидал другой реакции. Я вижу по его бегающему взгляду, что он надеется отправиться в погоню за неуловимой миссис Джонс.

– Так что, сэр? Мне ехать в Гринвич с утра?

– Нет, Руперт. В этом нет необходимости. Принеси мне лучше горячей воды.

Я медленно взбираюсь по ступенькам, а Руперт остается в холле с открытым ртом, несомненно взбешенный моей неблагодарностью.

* * *

В последнюю неделю мая состояние старого художника ухудшилось. Он отказывается есть, и мы с миссис Харрис с трудом заставляем его проглотить немного куриного бульона. Он ужасающе худ, его руки почти прозрачны, костлявы и хрупки, как зимние ветки. Я приказываю отнести его в более прохладную и тихую комнату позади гостиной на первом этаже, откуда ближе до кухни. Я сплю на походной кровати возле его ложа. Он не замечает отсутствия картин, поскольку уже не приходит в сознание. Мэри-Энн вглядывается в непроницаемое, молчаливое лицо. Он больше не бранит ее, потому что не понимает, кто она такая.

– Может, нужно снова послать за священником? Его уже соборовали, но это было полтора месяца назад.

Мэри-Энн невозмутима.

– О да. Франциско говорит, чем чаще соборовать, тем лучше.

Я с печалью смотрю на Барри. Он верил в этот благовонный фарс. Он считал, что это таинство.

Мэри-Энн шепчет:

– Бывает последнее соборование, предпоследнее соборование, самое последнее соборование…

Я обнимаю мать, и чувствую, как ее стройное тело подрагивает от мрачного смеха. Она снова стала паписткой из любви к своему солдату. Она ходит в церковь с Франциско три раза в неделю, рыжеватые кудри скрыты под тонкой черной мантильей из кружев. Она ни во что не верит. Я восхищаюсь ее отвагой.