как эстетический объект, культуристы летом ходили на местные пляжи и носили рубашки с коротким рукавом[468]. Подобные формы проявления маскулинности отражали сложное вуайеристское пространство залов, где тренировались советские любители. Некоторое представление об этой сложности дает фотография подвального спортзала в Люберцах (ил. 5.3). Вырезки с изображениями культуристов, которые мы видим в левой части снимка, выполняли роль плакатов; тела профессиональных западных спортсменов служили ориентирами, а их мышцы превращались в фетиши, но одновременно эти фигуры, подобно лорду Китченеру на знаменитом британском агитационном плакате 1914 года и его более поздним имитациям, выступали как источник властного взгляда. У этого взгляда была и схожая функция – мобилизация: плакаты представляли мускулы как фетиш и побуждали тех, кто смотрел на них, усиленно наращивать мышечную массу. Бывший культурист, в прошлом занимавшийся в одном из люберецких спортзалов, вспоминая свои попытки увеличить бицепс, открыто сослался на эту вуайеристскую логику:

Ил. 5.3. Подвальный спортзал в Люберцах. 1980‐е годы. Источник: URL: http://www.furfur.me.

«Тогда меня звали Худой. Худой – потому что бицепс не рос. Я его качал, качал – гантелями, штангами. Для пацана же как? Бицепс – главная мышца. Чтобы майку надеть, а там ручища такая здоровая, как у Шварца [Арнольда Шварценеггера]. А у меня не рос ‹…› [В ответ на вопрос, завидовал ли он более мускулистым мужчинам.] Когда ходишь в зал с человеком, раз в неделю меряешь „банку“ [бицепс] и видишь: у него растет, у тебя нет. Начнешь завидовать»[469].

Помимо упоминания бицепса «как у Шварценеггера», приведенная цитата раскрывает еще один аспект вуайеристского пространства советских культуристов – их стремление натренировать тело, чтобы потом выставить его на всеобщее обозрение. На ил. 5.3 олицетворением взгляда со стороны становится плакат с изображением девушки на заднем плане (схожие плакаты висят на стенах в подвальном спортзале, воссозданном в фильме «Меня зовут Арлекино»), а в приведенной цитате фантазии автора («а там ручища такая здоровая, как у Шварца») предстают как главная мотивация его усердных тренировок. Изображения профессиональных культуристов укрепляли у обладателей «неразвитых» мышц чувство собственной неполноценности, но говорить о неполноценности имело смысл только при наличии более непосредственной системы надзора – со стороны общества, под взглядом которого тот, у кого не получилось добиться внушительной мускулатуры, немедленно чувствовал себя уязвленным.

Представленная фотография (ил. 5.3) показывает и другую грань вуайеристского пространства советских подвальных спортзалов. Неясно, куда устремлен взгляд культуриста в центре снимка, но, скорее всего, на предмет, который чаще всего, не считая спортивных снарядов, можно было встретить в таких залах, – зеркало. Этот оценивающий взгляд наводит на мысль, что культура надзора, формированию которой в советском символическом пространстве содействовал «подвальный» культуризм, не ограничивалась взаимной слежкой, о которой говорит Хархордин. В отсутствие назначенного государством тренера, курирующего их занятия, любой советский культурист был сам себе тренером. Заниматься культуризмом означало заниматься добровольным и старательным самонаблюдением. В этом отношении весьма примечательно пособие по культуризму Тэнно и Сорокина, так как в значительной мере оно посвящено не столько упражнениям, сколько навыкам самоконтроля, а заключительный раздел красноречиво озаглавлен «Сам себе наставник и тренер». Авторы призывают регулярно измерять все основные мышцы и пропорции тела, занося результаты в дневник, чтобы спортсмен мог отследить, как меняется его тело. «Прежде чем начинать занятия, отметьте рубежи, с которых вы начнете наступление против слабости, хилости, физической неразвитости», – пишут они, прибегая к военной терминологии, стимулирующей потенциальных бойцов[470]. Анализ истории антропологии показал, что попытки антропометрических исследований в западной науке XIX века принимали форму государственной власти как над собственным народом, так и над жителями колоний[471]. Рекомендация самостоятельно заниматься измерениями собственного тела, данная авторами советским культуристам, означала шаг от абстрактной централизованной государственной власти к более интимной форме власти, проявляющейся в самоконтроле и саморегулировании. Авторы первого советского руководства по культуризму рекомендовали спортсменам также дополнять антропометрические данные фотографиями, регулярно делая одинаковые снимки самих себя анфас, в профиль и со спины. Такие серии снимков «красноречиво расскажут о ваших достижениях», убеждали читателей Тэнно и Сорокин[472]. Как и в случае с антропометрическими данными, этот совет удивительным образом перекликается с современным использованием фотографии для контроля и классификации населения[473]. Создавая домашний архив своих фотографий, напоминавших кадры из следственного дела («лицом и боком»), человек перенимал эту практику: он следил за собственным прогрессом от физической немощи к идеальной спортивной форме, свидетельствовавшей о том, что ее обладатель – достойный представитель как местного сообщества, так и всего советского народа.

Но особенно ярко тяга к самоконтролю проявлялась в рекомендации вести дневник, куда, помимо антропометрических данных, следовало записывать «объективные и субъективные данные о состоянии здоровья и работоспособности», в том числе о сне, аппетите, весе, физических нагрузках и каких-либо необычных ощущениях[474]. Исследуя феномен ведения дневников в советскую эпоху, Йохен Хелльбек и Анатолий Пинский продемонстрировали, что дневник играл ключевую роль в усвоении советских ценностей и представлений, выступая как средство сознательного формирования советской личности[475]. На первый взгляд, может показаться, что дневник культуриста, содержащий наблюдения над собственным физическим развитием, имеет иную природу, нежели личные дневники, которые анализировали Хелльбек и Пинский, но в действительности он выполнял ту же функцию: как перформативное средство, способное вызвать к жизни то, о чем человек пишет, дневник помогал пишущему воспитывать в себе советского субъекта, чьи физические красота и сила обладали не только индивидуальной, но и социальной ценностью. В конце концов, Тэнно и Сорокин, как уже было сказано, подчеркивали, что «мышцы даны человеку ‹…› для работы».

То, что скептики и критики советского культуризма принимали за возведенный в норму эгоизм, на деле оказалось новой, более тонкой, ненавязчивой и современной формой самоконтроля, позволявшей управлять телами и лояльностью людей. Новая, более индивидуалистическая модель советского самосознания вступала в конфликт с коллективистской культурой тела, унаследованной от 1920‐х и 1930‐х годов, но, тем не менее, оставалась советской. По сравнению с массовыми видами спорта, такими как бег или лыжные гонки, популяризации которых способствовало государство, культуризм – благодаря силе железа – давал более ощутимый результат, преобразуя тело в соответствии с транснациональными стандартами хорошей физической формы. К тому же он не требовал развитой спортивной инфраструктуры, которой не мог похвастаться Советский Союз, особенно в заводских районах и маленьких городах. Культуризм предоставлял уникальную возможность преодолеть это препятствие и сформировать советское тело вне государственных институтов. Такая установка нашла отражение уже в базовой рекомендации советских приверженцев культуризма: сделать тело идеальным можно в домашних условиях. Тэнно и Сорокин подчеркивали, что поднятие тяжестей необязательно требует специальной инфраструктуры, так как «железо» превращает в спортзал любое помещение[476]. Подвалы оказались удобным решением в ситуации, когда