Вполне в духе нынешнего Мурада, и об этом тоже стоит помнить. Что будет с Ибрагимом, если Мурад выживет?

Как же больно, нечеловечески больно выбирать между двумя сыновьями!

Ничего не ответив лекарю, Кёсем встала с колен, положила руку на лоб сына. Ладонь обожгло. Да, Мурада явно терзает лихорадка.

Если прервется род потомков Османа, исчезнет тот главный стержень, что спаивает воедино безразличные или даже враждебные друг другу земли, народы и устремления, составляющие собой Оттоманскую Порту. А сейчас из рода Османа, кроме двух сыновей Кёсем, по мужской линии остаются…

…Какие-то дальние потомки Джема[3], шахзаде-мятежника и султана-беглеца, после войн которого с братом был принят закон, что разрешает султану, опоясавшемуся мечом Османа или даже только готовящегося к этому, казнить всех своих единокровных братьев, детей своего отца. Да, потомки Джема живы, но в Блистательной Порте им не править.

Также как и не править тому, который называет себя Яхьей. Даже если он еще не сгинул где-то в чужедальних краях, вот уже около полугода нет о нем достоверных известий.

Еще род Османа в достаточной мере связан кровным родством с несколькими именитыми домами, частью обитающими в Истанбуле, а частью – в провинциях или вассальных ханствах. Крымский род Гиреев из их числа. Эта «достаточная мера» на самом-то деле далеко недостаточна, чтобы удержать разваливающуюся державу, – но вряд ли этим кланам достанет мудрости такое признать. Случись что, уже сегодня пойдут слухи, будто умирающий султан давно уже собирался оставить завещание в пользу, допустим, младшего Гирей-хана – и вот сейчас, на смертном ложе, его подтвердил.

Хотя на самом деле Мурад никакого завещания не оставлял. Вообще. Мысль о собственной смерти казалась ему невозможной.

Случись что… Ну, сегодня что-то непременно да случится.

Лекарь молчал, голос подавать уже не осмеливался. Даже дышал через раз.

– Я… извещу тебя о своем решении, почтенный, – произнеся эти слова, Кёсем-султан прикусила губу и вышла из султанских покоев, пока никто не разглядел в глазах могущественной валиде предательские слезы. Валиде не может плакать, это недостойно и, как правило, означает слабость, которая дорого обходится, когда ты на вершине власти. Враги не дремлют, они подобны стервятникам, готовым спикировать на падаль, но не чурающимся и добить ослабевшую добычу… которая без их «помощи» могла ведь и выжить…

Кёсем совершенно не удивилась, когда обнаружила у дверей султанской опочивальни встревоженного Картала. Да, клан Крылатых старался держаться подальше от султанского дворца, особенно в последнее время, но это ведь не означало, что у Догана с Карталом не осталось здесь друзей и осведомителей! Золото подчас творит такие чудеса, какие и не снились седобородым пророкам, да будет Аллах ими доволен. Вопрос лишь в количестве золота.

У Крылатых золота хватало, и они никогда не страшились его тратить. Они знали, что, потеряв в малом, можно выиграть намного больше.

Подходить к валиде Картал, само собой, не намеревался. Застыл мраморным изваянием за спиной стражников, лишь глаза жили на закаменевшем лице – живые, исполненные боли за Кёсем и тревоги за дальнейшую судьбу как Блистательной Порты, так и любимой женщины. Картал все понимал и сейчас ждал знака. Легкий взмах руки – и он бросится за Хусейном-эфенди, приведет его, а там, как знать, может, Мурад придет в себя, может, заглянув в глаза смерти, начнет больше ценить и свою, и чужие жизни…

А еще, возможно, гора Арарат решит заглянуть в Истанбул в гости. И в реках вдруг вместо воды потекут молоко и кисель.

Кёсем-султан медлила.

А когда уже решилась было наконец подать условный знак, когда мать все-таки взяла верх над султаншей, ее остановило появление Хаджи Мустафы-аги. Черный евнух появился из дверей султанской опочивальни и, поблескивая белками выпученных глаз, скороговоркой произнес:

– Госпожа моя, сиятельный султан пришел в сознание!

* * *

Тьма окружала Мурада, и во тьме этой сияло несколько светильников, которые одновременно были и голосами. В иной жизни подобное показалось бы Мураду невозможным, немыслимым, но только не здесь. Здесь, во тьме, слишком многое было сокрыто, но главное Мурад все же видел, и главное это было – он сам.

Сам он был светильником, но иного рода. Там, где он стоял, тьма лишь сгущалась. Светильник, источающий тьму, – таким казался самому себе султан Мурад, и это не радовало его, но и не огорчало, просто ему была теперь ведома его собственная сущность. Он ни о чем не сожалел – разве что о том, что прожил слишком мало и не успел свершить тех великих дел, что, несомненно, были уготованы ему небесами. Ибо никто и ничто не может стать таким, каков он есть, без соизволения на то Аллаха, всемилостивого и всемогущего.

Тьма ласкала глаз Мурада – если бы у него были глаза. Но здесь, в средоточии таинственного и неизведанного, глаз не было ни у кого и ни у чего. Мурад просто воспринимал происходящее всей своей сущностью.

Мурад чувствовал себя спокойно и держался с достоинством. Он – средоточие Блистательной Порты, он ее сердце и ее душа, и без него Блистательной Порте не бывать. А раз так, стоит ли беспокоиться о державе, которой не станет, когда не станет самого Мурада? Пожалеть эту державу, может, и нужно, но вот беспокоиться о ней совершенно не обязательно.

– Вот я уже говорил, что ты возомнил о себе чересчур много, – раздался рядом иронический голос (за неимением иного слова Мурад назвал это колебание темноты «голосом»), и один из светильников подплыл чуть поближе. Светил он куда менее ярко, нежели прочие, и, казалось, часть его вырабатывала тьму, а часть – свет, и эти половины хотя и не враждовали между собой, но находились в слабом, неустойчивом равновесии. Вот дохни на этот светильник чуть посильнее – и какая-то из сторон победит. Однако делать выводы Мурад не торопился. Существо, сотканное из подобных противоречий, может преподнести какие угодно сюрпризы.