Люблю, Сью.

Как же я за все эти годы не заметила подмешанной к любви ненависти? — Слушай, Шерри! — сказала она. — Только не надо драматизировать, ладно?

Брем в моем доме выглядел чужаком, каковым, впрочем, и был. Он вытянулся на спине, на Джоновой половине кровати, голова покоилась на его подушке.

Лежа рядом с ним, я чувствовала себя опустошенной, тупой и опустошенной. Толстой. Уже несколько недель, как я выпала из привычного распорядка жизни и перестала ходить по вечерам в спортзал. Брем вновь и вновь вонзался в меня (эротичное, почти болезненное выражение его лица, искаженного от наслаждения, в слишком ярком полуденном свете казалось мне чуть ли не карикатурным), я вдруг обнаружила, что предмет моей особой гордости — жировая складка, не выдержавшая ярости, с какой я наматывала на тренажере бесконечное число миль, ведущих в никуда, — снова наросла.

Голос Джона звучал в телефоне глухо и как-то обессиленно:

— Во сколько вы доберетесь, как думаешь? Во сколько начнете трахаться в нашей постели? Накануне вечером он подарил мне магнитофон с записывающим устройством, который купил в «Бест Бай». Плоский и серебристый.

— Учти, я спрячу его под кроватью, — сказал Джон.

— Ты что?! — воскликнула я. — А если он щелкнет? Или Брем услышит, как пленка шуршит?

— Я все предусмотрел, — ответил Джон. Глаза у него блестели, а зрачки сузились до размера булавочной головки. — Я выяснил у продавца, а потом сам проверил — дважды. Он не издает щелчков.

— Убери это, — сказала я, направляясь в ванную принять душ.

— Почему? — Он шел за мной, держа в руке магнитофон, словно нес подарок — обручальное кольцо или пачку наличных, — исполненный одинаково большого значения и для него и для меня.

— Джон! — Я резко обернулась. — Тебе нужны доказательства? Ты не в состоянии поверить, что я его сюда приведу? Даже если я пообещала?

— Что ты, Шерри, — ответил он. — Никакие доказательства мне не нужны. Нам с тобой нужно совсем другое. Нам нужно…

— Это бред какой-то! Это мерзко и оскорбительно…

— Оскорбительно? О чем ты? Что оскорбительного в том, что я хочу иметь со своей женой страстный секс? Что тебя пугает? Что я хочу подслушать, как ты трахаешься с другим?

— Я не верю тебе. Знаешь, на что это похоже? На попытку воскрешения. Я тебе наскучила, Джон. Я стала для тебя бесполой. И тебе приходиться возбуждать себя таким способом… Тебе надо видеть, как я, как он…

— Господи, Шерри! Ведь мы женаты два десятка лет, если ты забыла. Прости, конечно, если…

— … если тебе необходимо представить себе, как меня трахает другой? Чтобы трахнуть самому?

— Но, Шерри, вспомни! Мы ведь всегда воображали себе что-то в этом роде. С самого начала. Еще до того как мы поженились, мы только об этом и говорили…

— Тогда все было по-другому, — сказала я. — Тогда были вместе. А теперь ты один.

Джон рассмеялся — сначала издал короткий смешок, а затем расхохотался. Он смеялся так, будто до этого долго сдерживался. Будто, годами играя в комедии, не позволял себе даже хихикнуть и вот наконец вырвался на свободу — представление закончилось. От всего сердца, подумала я. Он смеялся от всего сердца — иначе не скажешь. Смех заставил его уронить вниз руку с зажатым в ней магнитофоном и облокотиться о стену. Успокоившись, он примирительно сказал:

— Ладно, Шерри, не хочешь — не надо. Я не понял. Просто мне казалось, что идея с магнитофоном довольно забавна… — Он пожал плечами, в глазах поблескивали слезинки от смеха. — Я просто не понял. Очевидно, ты участвуешь во всем этом против воли. Ты меня почти одурачила.

Передо мной снова всплыла далекая картина: мать смотрит на моего брата. Она так никогда и не решилась. Не стерла с его губ улыбку пощечиной. Только грозилась. Он отлично это понимал. Он видел ее насквозь.

— Ладно, Джон, — сдалась я. — Делай с этим магнитофоном все что хочешь. Я в душ.

— Вот и славно, Шерри, — произнес Джон мне в спину. — Ты ведь не передумала привести его сюда?

Со вторника на среду я против обыкновения не осталась ночевать в городе, потому что накануне до утра пролежала без сна, так и не сомкнув глаз. После ссоры из-за магнитофона я всю ночь прислушивалась к звукам, доносившимся из кромешной темноты снаружи.

Тявканье койота.

Ответный лай спаниеля Хенслинов.

Машина, на слишком большой скорости пересекающая перекресток.

Шум легкого ветерка, шорох листьев, весенний концерт квакшей в грязном пруду Хенслинов.

Как они поглощены собой!

И вся эта суета из-за секса, разве нет?

Интересно, они хоть представляют, как коротка их жизнь? Как мелок и грязен пруд, в котором они родились? Отнюдь не единственный в мире пруд, один из миллиона, и далеко не самый лучший…

Я воображала себе, как они сидят в пруду. Квакают. Плавают. Трахаются. Я где-то читала, что во время брачного сезона самцы лягушек с радостью спариваются с комками грязи, если те по форме напоминают самок.

Они готовы трахать грязь. Трахают других самцов. Возможно, трахают больных, старых и даже мертвых лягушек. Это просто инстинкт, ни на что в особенности не направленный. Ничего личного. Ничего, что имело бы значение. Я прокручивала в уме все эти картины — суетливый угар группового спаривания в пруду Хенслинов, — и вдруг на берегу в темноте возникла Сью. На лице у нее застыло выражение, говорившее: «Я просто хотела немного оживить твою жизнь».

«Да ну?» — отозвалась я слабым, еле различимым голосом. И тут же подумала: это приходило мне в голову.

Но это никогда не приходило мне в голову.

По пути к себе в кабинет я опять столкнулась в коридоре с Робертом Зетом. Он скользнул по мне глазами и едва заметно махнул рукой в знак приветствия. Готова спорить: он что-то почуял, иначе ни за что не прошел бы мимо, не отпустив одну из своих обычных шуточек: «Что, Шерри, продулась вчера на скачках?» И вдруг меня осенило. Истина предстала передо мной в своей болезненной очевидности. Все знают, что у меня связь с Бремом. Что записки писала Сью, а я на них купилась, оказавшись настолько тщеславной и глупой, что продолжаю морально разлагаться у них на глазах.

Неужели Сью добивалась именно этого?

Неужели каким-то непостижимым образом я ранила ее так глубоко — когда слушала вполуха или подолгу не звонила, — что она разработала целый план моего унижения?

Значит, все эти годы она жила, накапливая в душе презрение — к моему стремлению следить за фигурой, моим вкусам в выборе одежды, походке, любимым книгам и фильмам? А когда оно хлынуло через край, решила оборвать нашу дружбу — вот таким способом?

Значит, все эти годы, без конца хвастаясь успехами Чада, чувством юмора Джона и своими штокрозами, докладывая ей, что я вчера купила в супермаркете и что готовила на ужин, я оставалась глухой к подаваемым ею сигналам.