ладно не будем про контору ты все равно не веришь

поговорим про небо и звезды про картину которую я продам за тысячи за сотни тысяч евро пусть я пишу ее очень давно с самого переезда в Париж но вот-вот завершу и наконец представлю в какой-нибудь галерее не в дешевом салоне на Монмартре а в маленькой комнате где не будет ничего лишнего ну может быть маленькое лимонное дерево в углу только представь его ветви и мое небо зеленое на синем как заведено в природе как заведено в Тулоне где нет небоскребов и османовских балконов где солнце светит сквозь еловый шатер я иногда хочу вернуться туда на минуту чтобы только вспомнить чтобы увидеть что-то настоящее что-то что имеет изначальный смысл что не продумано и не придумано и может тогда мне удастся смешать краски и выбрать штриховку и звезды загорятся ярче прежнего

еще бы избавиться от этих снов избавиться от видений в которых он корчится словив пулю животом забыть его лицо в котором секунду назад было одно удовольствие одно вожделение одна уродливая старческая страсть и вот из носа выходит кровь вперемешку с соплями и суетливые движения сменяются ступором сменяются коротким непониманием а потом он хватается за столбик кровати за балдахин точно хочет наверх точно полезет сейчас к потолку понимая что иначе ад что ничего другого не заслужил а я заслужил ты не станешь спорить я заслужил отбивные по рецепту лесничего и сотерн заслужил просыпаться в триста девятом и думать о ложе в Бастилии заслужил рюмку перно везде где захочу и сигарету до и после секса но наверняка не заслужил этих снов зачем мне всюду мерещится его лицо зачем он приходит каждую ночь и смотрит на меня как на виноватого словно сам ни в чем не виноват но разве объяснишь свои сны проще объяснить откуда я знал про деньги спрятанные там на задворках отеля не подумала же ты будто я вынул их из его пиджака завернул в его платок завернул в газету нет же что за чушь финансовый университет а затем контора на шесть человек и ежедневная выручка с трех предприятий в двух округах и надежная ячейка в почтенном банке

хотя зачем я пытаюсь обмануть ты все знаешь и больше никогда не захочешь иметь со мной ничего общего ты пришла чтобы унизить меня в последний раз чтобы своими глазами увидеть эти убогие стены этот мольберт и крыши поездов в окне и убедиться что злые языки не соврали и каким же я был наивным и глупым я верил что это навсегда я не обращал внимания на знамения на насмешки судьбы на запахи плесени и ссоры в кофейной гуще и горящие дома на проспекте Гобелен и если это действительно наша последняя встреча то да поможет мне бог хотя просить его помощи в том что я задумал абсолютное безумие но я абсолютный безумец Марсьенн и если у меня нет тебя то ничего другого не осталось и отдать бы сомнения дыму обдать копотью легкие и сигарета дрожит между пальцев все еще напуганная тем что любое движение грозится стать движением назад к тому от чего сбежать казалось невозможным

Меня не стало в воскресенье, семнадцатого июня, в два часа утра.

Но до этого – целая суббота, наполненная непонятно чем.

Час дня. В окне – кусок неба и солнце. В дверях – мама. На лице – то ли ужас, то ли отвращение.

– Ой, простите, – и исчезла.

Белова рядом зашевелилась, открыла глаза. Минуту смотрела в банки и пиджаки. Потом издала долгий утробный звук – то ли завыла, то ли зарыдала.

– Что я скажу, – повторяла она, – я не смогу, я должна рассказать.

Она ужасно долго натягивала платье, то и дело отвлекаясь на поиски телефона, на новые стенания и вопросы: как ей быть, как я мог, что теперь.

Я хотел одного: чтобы она ушла.

Мне было очень плохо: от боли в голове, от боли в горле, от ее голоса, от ее следов на моем теле, от застрявшего в памяти маминого лица в дверном проеме, от похмелья – от всего. Я запер за ней дверь на оба замка – как будто один не помешал бы ей вернуться.

– Какая крикливая, – сказала мама.

Полграфина воды. Таблетка – уже которая за неделю.

– Почему так рано вернулась?

– Ничего не рано. Как должна была – так и вернулась.

– Почему не предупредила?

– А как тебя предупредить? Трубку не берешь, на сообщения не отвечаешь.

Я нашел джинсы, затем – телефон в кармане. Все последние пропущенные – с одного номера. Одиннадцать незнакомых цифр. Ну, пиздец.

Отключил телефон.

На краю простыни – выцветшее пятно крови. Из-под кровати – мятые страницы. На ковре – ее лифчик: еще хранит тепло, хотя прошло – сколько, кстати, прошло? Во сколько мы приехали из клуба? Сколько провели в этой комнате? На часах – два.

Меня не станет через двенадцать часов.

Вошла мама:

– На, – и протягивает трубку.

В трубке – встревоженный бабушкин голос. Всё в порядке, заболел, весь день спал. Сегодня не приеду, увидимся уже завтра.

Бабушка вздохнула.

– Давай тогда в девять на автостанции. Доедем вдвоем до кладбища: я купила саженцы – может, приживутся. А к двенадцати вернемся – я кафе забронировала.

И опять нужно спрашивать: что за саженцы? какое кафе? сколько потратила? Но я не спрашиваю. Я смотрю в окно на винзавод: кирпич словно дрожит, по стенам – странная вибрация. Как же я устал: все, что могу, – молча отключиться, молча вернуть маме телефон, молча лечь.

– Я не понимаю, что с тобой. Ты болеешь? Напился? Или ты – как бы это назвать – грустишь?

Я лежу.

– Что вообще происходит?

Я лежу. Неужели не видно?

Мама ушла.

Полтретьего.

Не могу уснуть, думать тоже не получается: мысли плывут от Насти к отцу – через саженцы и Настиного мужа. Нужно помыться, проветрить, поменять белье, хотя все это бесполезно: это нисколько не поможет. Вот что поможет: уехать, пропасть, не оставить ни следа, ни тени. Она, наверное, уже дома, и он уже отлупил ее как следует, чтобы она рассказала все до последнего стона, – хотя она и так бы все рассказала: откуда ей взять сил и смелости хоть что-нибудь утаить? Теперь он ищет меня – нет же, зачем ему искать. Она сказала, где я живу, в каком конкретном месте я ее трахал, – в этом самом месте он меня и прибьет. Спросит ли он меня о чем-то: зачем я изнасиловал его жену? почему не послушался, не подумал о собственных яйцах? неужто мне посрать на ее чувства? – на этот вопрос я, пожалуй, отвечу. Мне совершенно посрать: на ее чувства, на ее семью, на ее переживания о собственном прошлом, об умершей матери, о потерянном времени, о школьных сортирах, болезнях, детях. Я не знаю, зачем я ее приволок домой, зачем хотел снять с нее платье и увидеть тело, обезображенное беременностью, алкоголем и прожитыми годами, зачем торопился вставить член в ее пизду, показать ей настоящую силу и скорость, слить в нее жалкую порцию семени и забыться. Я не знаю – да и не хочу знать. Мне посрать.

Надо куда-то деться из дома: не вслушиваться в скрежет лифта и шаги, не ждать звонка или стука в дверь, не видеть промежутка между тумбочкой и кроватью. Я включил телефон: письма, сообщения, пропущенные – звоню Серёже: