– Подождите минуту, – и выхожу из машины.

Вокруг жизнь – совершенно ненужная: гирлянды, лимонные деревца, плетеные спинки кресел, запахи хлеба и горчицы, пестрая реклама пива, махина Помпиду вдалеке, вой сирен с бульвара, мириады велосипедных рулей. Скорее – в душную темноту коридора, в спасительную тесноту. Тут налево, три ступеньки вниз, две вверх, опять налево. Маленькая дверца – незапертая, как всегда; за дверцей – подворотня: столетняя пыль, тишина, неподвижное тело в луже мочи. Проулок, еще один – не задерживаться, не терять ни секунды. На мгновение площадь перед госпиталем ярким пятном, потом сад – и снова пыль и плесень и загаженные дворы. Кажется, Клиши – нет-нет, через одну. Наконец, твое окно – что теперь? бросить камень? вскарабкаться по трубе? К счастью, на крыльце возникает экономка – и вот уже держу ее за рукав:

– Марсьенн, – только и могу выговорить я.

– Убирайтесь, – шипит экономка, – или я вызову полицию.

Показавшийся вечностью час под козырьком бакалеи: что, если ты не появишься, если придумала себе дела на вечер – подружка, балет, Сен-Клу? Но ты появляешься со стороны Пигаль, стараюсь держать себя в руках, стараюсь не закричать, не упасть тебе в ноги, не зарыдать.

– Я все знаю, – говоришь ты. – Утром меня допрашивали.

Давай выпьем вина, закажем сыры, паштет – все, что захочешь. Давай выкурим по сигарете – выкурим хоть целую пачку.

– Это правда? – спрашиваешь ты. – Ты правда сделал это?

Не закричать, не упасть тебе в ноги, не зарыдать.

– Ты обманул меня, – говоришь ты. – Я больше не хочу тебя видеть.

Все-таки рыдаю и кричу – и обхватываю твои щиколотки: я не дам тебе уйти. Ты не можешь уйти, только не уходи. Это все было для тебя, только ради тебя – почему ты не понимаешь? почему не можешь забыть об остальном – и остальных? Сейчас я проснусь; я встану и налью воды в кофейник, я решусь на сигарету, начну искать зажигалку – и вдруг передумаю курить и пить кофе. Я почувствую тяжесть во всем теле – и неодолимое желание вернуться в кровать. И вот я снова в кровати и вижу все тот же сон: меня не было всего секунду. Словно я открывал глаза на миг – и вот я снова по эту сторону век.

– Я больше не хочу тебя видеть, – повторяешь ты.

Вокруг движение – насквозь ненастоящее: колеса по мостовой, чемоданы и портфели, ботинки и зонты. Вспоминаю, что радио в такси обещало дождь; усталый голос твердил прогноз на неделю вперед: атмосферное давление, облачность, ветер западный. Кто-то тащит меня – слышу, как рвется воротник плаща, и тут же в голове звенит, и хочется выблевать весь объем желудка разом. Шум дверей, плач и чей-то крик – и снова вой сирен: всё ближе, ближе. Осознаю́, что меня держат двое: пара рук – у левого локтя, другая – на плечах. Времени мало: сначала обмякнуть, оставить всякое сопротивление – убедить, будто согласен с поражением и положением. Как только поверят, как только ослабят хватку – бежать что есть мочи, не разбирая дороги, не раздумывая; бежать по-звериному, не позволяя мысли опередить скорость, ощущая пространство вокруг безусловно и нерационально – по запахам, движению воздуха, переменам громкости. Когда откажут легкие – упасть, спрятаться в какой-нибудь канаве, затеряться на задворках среди таких же полуживых, среди прочего зверья, уткнуться лицом в заблеванный угол, в чьи-то вонючие пожитки, зарыться в раскисшую почву или прошлогодний мусор. Греться пойлом, кочующим в кружке от одного рта к другому – вместе с потом и слюной. Есть что придется, дышать испарениями города и друг друга, не просыпаться по несколько дней – чтобы не тратить понапрасну силы. Редко вспоминая в себе что-то человеческое, вытряхивать в грязь содержимое котомки, рассматривать почти забытый хлам: акт о крещении в тулонском приходе Сен-Мартен, потрепанную книжку прививок, аудиокассету, кусок обоев с выцветшей карандашной мазней на обороте и пару пятифранковых монет. Лезу в карман плаща, достаю твою зажигалку, надорванный билет в кино и винную пробку. На пробке – надпись; вглядываюсь, но никак не могу сложить из букв слово. Уже совсем стемнело – ничего не разглядеть: надо вставать – зачем? – кто бы знал.

От левого уха по шее кровь, плащ порван и весь в грязи, у правого ботинка лопнула подошва. Вот и вся твоя любовь, Марсьенн. Как же легко ты отказалась от всех своих слов, от всех обещаний. Как легко обрекла меня на изгнание и верную гибель. Что я теперь? Чем я был до тебя? Выхожу из подворотни: нужно выпить – иначе не собраться с мыслями, не решить собственной судьбы. Подряд три стопки в рюмочной – и сразу за угол, пока отвернулся бармен. Дальше – отужинать и отдышаться в бистро через две улицы: подальше от окон, в самом темном углу. За соседним столом громила посасывает пиво:

– Огоньку не найдется?

Вынимаю зажигалку, чиркаю, подношу к его лицу: в рыжем отсвете – скошенный рот. Вглядываюсь – и различаю шрам над горлом водолазки: вот же черт. Узнал ли он меня? Опять наутек – или пока не привлекать внимание? Официантка кладет передо мной меню, что-то сочиняю на ходу: перепутал, друзья в соседнем баре, вот растяпа. Уже встаю – вижу, как он утирает лоб платком; узнаю красный шелк (кажется, даже буквы, слинявшие с газеты, на прежнем месте) – и в ту же секунду холодеет внутри, и больше не силах ждать – пулей выскакиваю из бара. На перекрестке оборачиваюсь: он вертится в дверях, пытаясь разглядеть меня в толпе, – и тотчас наши взгляды встречаются – скорее! скорее! Налево, вниз, тут лучше направо; слышу его шаги – я слишком устал, он быстрее меня. Правый ботинок застревает в выбоине, а на следующем повороте резко сводит шею – от уха до плеча.

– А ну стой! Стой, а то…

Где-то сбоку проносится поезд, обрывая его на полуслове. Налево, еще раз налево – как же больно, как больно! – а он не отстает. Переулок съеживается, оборачивается тупиком: куда теперь? скорее! – вижу просвет, втискиваюсь в узкий промежуток между домами, расцарапывая щеку и ладонь. Впереди – жидкая полоска фонарного света; втягиваю живот, чтобы сделать шаг, еще один и еще. Слышу, как он сопит, надеясь просочиться следом, а затем матерится: неужели сработало?

Прыгаю, приземляюсь на щебень – камни впиваются в босую стопу. Чтобы не спятить от боли, встаю на рельсы; вдалеке гудит еще один поезд: хорошо бы убраться с путей – но куда? К югу – вокзал: что, если он будет ждать меня там, под старинными часами? Нет уж, лучше на север. Шаг, еще один и еще; замечаю движение – в окне на втором этаже. Вглядываюсь – вижу плечо у самой рамы, узнаю клетчатый пиджак – какая удача! На замызганном фасаде – крошечная арка, в арке – дверь: сейчас ты ответишь за все, мерзавец! Старинный кессонный потолок ершится гвоздями и щепками, выщерблины в паркете заделаны линолеумом. На единственном окне в коридоре – пыльная маскировочная штора: висит, должно быть, полвека – от самой войны. Деревянная лестница без половины ступеней; ручка опускается безо всякого сопротивления – не заперто. Внутри полутьма: ни звука, ни движения.

Ударяюсь коленом о табурет, чуть не поскальзываюсь на каких-то страницах. Нащупываю выключатель на стене: света нет, но под потолком тяжело вздыхает вентилятор – и вот пропеллер кружится с мерным жужжанием. Привыкаю к сумерку, различаю окно – в массивной раме, с цветным витражом в верхней трети. Еще одно окно – спрятанное за холщовым мешком, как за занавеской, – замечаю чуть позже. В углу между окнами – застывший силуэт: ноги накрест, плечи квадратом – и странный обрыв выше плеч. То ли голова устало повисла на тощей шее – то ли вовсе нет головы. Пестрый отсвет от витража течет по клетчатой спине, выхватывая пятна желтой краски на лопатке; я готов ударить, делаю решительный шаг – и понимаю, что передо мной мольберт, укрытый пиджаком. И все равно отомщу – не мерзавцу, так пиджаку. Тяну за рукав – клетчатая пола, сползая, открывает пейзаж. Тонкая черная полоска земли – и огромное небо в звездах: смотреть в его глубину отчего-то страшно и даже больно.