– Сейчас придет Алина, а с ней – бельгийцы, – объявил Серёжа.

Какие бельгийцы? где она их нашла? – спросил было я, но понял, что перцовка сделала свое дело. Рот не слушался: вместо нужных фраз на языке возникали ненужные, совершенно неуместные – будто проступающие сквозь язык водяные знаки:

– Может, ты не хотел ее насиловать. Может, она не так или не то…

– Ты псих? Не вздумай начать при Алине…

– Помнишь про Бабу…

– Что за?..

– Ну, про Фарика – пулярка, Мариен-что-то-там…

– Ты о чем?..

– Он пытался меня трахнуть…

– Точно псих…

– Теперь он умер, его нет…

– Блядь, у тебя что, температура?..

Его ладонь на моем лбу – без колец, безо всякой задней мысли. Я неуверенно дошел до туалета, умылся – увидел в зеркале отдаленно знакомое лицо. Что я такое несу? Зачем это рассказываю? Опять по стенам: веранда, открытки. И повсюду кирпичная пыль – на волосах, ботинках, раковине, балдахине. За столом появилась Алина, Серёжа стал знакомить нас: привет, где-то виделись, не помню где. Потом бельгийцы: трое парней и девчонка – не сумел удержать в памяти имена. Я спросил:

– Откуда они взялись?

– Они у нас по обмену, – ответила Алина. – Меня к ним деканат приставил.

За это и выпили.

Серёжа плотно сел на уши бельгийцам: он любил на пятой рюмке наводить мосты и преодолевать границы, мучая случайных иностранцев культурным обменом и кустарным английским. Бельгийцы не очень могли по-английски – или же пытались избавиться от Серёжи: они постоянно что-то спрашивали у Алины на французском – Алина постоянно отвлекалась от набросков завтрашнего рукава, от многословно объясняемой разницы между тату-машинками, от предложений набить что-нибудь на запястье (бабочку, буковку или бутончик). От нечего делать я пошел глазами по антресолям: всякий хлам – будильники, подсвечники, цветочные горшки. Одинокая полка с книгами: переплет сафьяновый, переплет пятнистый, как чибисово яйцо, переплет из кожи цвета мочи с прозеленью. Что я тут делаю? Откуда я взялся? Дай ответ – не дает ответа.

За переплетами и горшками не заметил, как в бар завалились четыре детины с красными рылами. Сесть было негде, детины пошли нетвердо между столами – и вдруг один как заорет:

– А ну, кто здесь мусора? – и такая сделалась тишина, что не выдохнешь.

А детина опять:

– Я сказал, кто здесь мусора? – и опять вхолостую.

Наконец он спросил в третий раз – и тут же сам себе ответил:

– Мы здесь мусора! – и все четверо заржали.

Бельгийцы тут же захотели домой – не иначе как в Бельгию. Серёжа, настроенный на продолжение культурного обмена, уговорил их – через Алину – сменить бар: он слышал про новое место на Кожевенной. Андрюха от Кожевенной отказался: четыре цвета, сложный сюжет – все понятно. Посадили его в такси, двинулись всемером вниз по улице, бельгийцы все время позади – того и гляди сбегут. Снова шведы, снова дождь – дождевик Серёжа забыл в «Гараже», но и хер с ним. Я заново спьянел от воздуха: размытые пятна вместо лиц, поверх домов и переулков – Шайо и калягинский театр. У всего – ветра, запахов, шума машин – появилось невероятное, символическое значение. Клошары толпились у закусочных, профессора по притонам играли в белот, мясники, отработав смену, тащили проституток в номера – вкусить иных благ от иного мяса. Гомон, чайки, грохот метро – слева в толпе Серёжа крикнул:

– Сюда, – и мы вошли.

Подвал с потолком в два метра и без единого окна – и нет больше города: от улиц и площадей остался смутный призрак, и попа́дали мотыльки, и липовые аллеи истончились до карандашного наброска, и яблони, опаленные, обронили цветы, и даже звезды высохли – небо черно как могила. Прямо по курсу – диван, на диване полулежа – огромный швед, на шведе – две русских девочки: попеременно целуют его то в щеку, то в шею. Играет аккордеон, ритмично стрекочет электрический бильярд, из телевизора – новая серия «Мегрэ». Где-то сбоку невидимо – бар; Серёжа ставит поднос с семью шотами – и тут же:

– Где, сука, бельгийцы?

Пропали. Прокрались, не встревожив скал. Короче говоря, съебались. Воздух испортился – так резко и невыносимо, словно в кульминации струнного квартета соль минор разом лопнули все струны, и Дебюсси на секунду обернулся скрипом чудовищной резкости, а затем заглох – к бесконечному разочарованию толпы. Поделили шоты: Алине – один, мне – два, Серёже – четыре. Потом такси.

– Куда едем? – спросил я.

Алина – неуверенно:

– Ко мне.

– Может, по домам?

– Сиди, – сказал Серёжа.

Двор в лужах, грязная лестница, тесная квартира на третьем этаже; выглянув в окно, понял, что рядом Бурнаковка. Опять шоты – на этот раз виски.

– Я больше не могу.

– Пей, – сказал Серёжа.

Алина куда-то пропала, зато появился кот: черный, с серыми разводами. Серёжа усадил его к себе на колени, начал усердно гладить: кот всем видом показывал, как ему не по душе Серёжа и Серёжины ласки, но вырваться не мог.

– Может, тебе извиниться?

– Перед кем?

– Перед Беловой.

– Не начинай.

– Она считает, ты ей жизнь испортил.

– Пусть считает.

– Если вы не поняли друг друга…

– Слушай, я не собираюсь это обсуждать – и не собираюсь извиняться. Сколько нам было? Тринадцать? Пятнадцать? Мне хотелось потрахаться, ей – скорее стать взрослой. Я свое получил – и она получила: «Пятёрочка» – ну куда взрослее?

– Ты серьезно?

– Она мне тоже жизнь испортила. Или могла испортить.

– Как?

– Хером об косяк. А если б я заразился?

– Не заразился.

– Но мог.

– Но у нее же до тебя…

– Откуда мне знать? Может, было.

– Сам сказал: хотела взрослой…

– Хотела. А может, не хотела. Чего ты доебался?

Вернулась Алина – Серёжа тут же пнул меня под столом: дескать, ни слова. Еще раз выпили, потом нашли в серванте карты – стали играть в дурака. Я на полпути забыл, что черви – козыри: кон закончил с половиной колоды на руках. Попросил стакан воды, приметил кресло в углу.

Проснулся оттого, что Алина трясет меня за плечо:

– Твой друг, – она особенно ударила это «друг», – уже ушел. И ты пиздуй.

В занавесках желтело солнце. На столе – пустая бутылка. На полу – трефовый валет.

– Как ушел? Куда?

– Откуда я знаю.

Лицо у нее было красным от слез.

– Что случилось?