(Спустя годы я понял, что мама не звонила – не могла звонить – отцу. Отец строгал коней в тюремной мастерской или резал огурцы в фанерном домике: ему было не до моих опытов с пивом, не до терзаний бывшей жены. Кому же она звонила? Был ли кто-то на другом конце – или она говорила с пустотой, с давно не существующим юношей: грустный взгляд, пиджак, бутоньерка? Может, когда-нибудь я спрошу у мамы. Может, она даже ответит.)

Я проснулся на мокрой простыни: смятое одеяло – на полу, на ногах – джинсы. Горло болит, голова раскалывается; попытался нащупать градусник на полке – вдруг задел что-то твердое. Тут же в ухо прилетела пирамидка – и в глазах вспыхнуло красным. Неужели совсем расклеился? Какой сегодня день? Нащупал в кармане телефон: 12:08, пятница, пятнадцатое июня. Тонна пропущенных, какие-то сообщения; взгляд зацепился за фотографию – от бабушки. Открыл: два высвеченных вспышкой лица – ее уставшее, мое напряженное. Два бумажных стакана с кофе, крошки безе по столу: всего лишь неделю назад – а кажется, так давно, в предыдущей жизни.

Телефон неожиданно завибрировал: Серёжа.

– Вечером в «Фиделе» футбольная вечеринка. Шведы уже заебали, но обещают питерского диджея. Ты с нами?

– Серёжа, я что-то совсем никакой. Лучше кинь семьсот пятьдесят на телефон – я верну, как интернет заработает.

– Кину.

И через секунду:

– Ты хоть поспал?

– Вроде да.

– Ладно. Звони, если передумаешь.

Не передумаю: хочется одного – больше никогда не вставать с кровати. Белый пустой потолок, желтый треугольник солнца на стене – еще бы перестала болеть голова для полного счастья. Но Серёжа не унимается – телефон снова жужжит в руке.

– Ну чего? Сказал же: нету сил.

– Послушай, сука, – говорит незнакомый голос. – Как жену мою лапать – силы есть?

Смотрю на экран: одиннадцать цифр – никакой не Серёжа, само собой.

– Это кто?

– Хуй в пальто. Еще раз услышу от Насти, что ты к ней яйца катишь, – мигом яйца оторву.

– Чего?! – Но голос молчит.

Смотрю на экран: 12:16, пятница, пятнадцатое июня – видимо, бросил трубку. Медленно соображаю, пытаюсь составить разрозненные картинки – одну к другой: безе и кофе, веранда, поезд и похороны – и дальше воспоминания путаются, спорят друг с другом. Пьянки с Серёжей, поездки к бабушке, разговоры с Настей – но откуда у Насти мой номер? И зачем рассказывать мужу? Понятно ведь: выпил лишнего – позволил себе лишнего. Больно мне нужно катить к кому-то яйца; мне вообще ничего не нужно, кроме одного – лежать. Лежать – хорошо, лежать – единственно верно. Еще бы перестала болеть голова – пожалуй, придется все-таки встать, поискать таблетку.

Нашел в аптечке парацетамол, выпил сразу две, чтобы наверняка. Заодно прополоскал горло – и сразу стало легче: захотелось чего-то, кроме немедленного возвращения в кровать, – например, поесть. Снова пельмени и новая пачка чернослива – и мысли бегут к Платонову: день сурка, ей-богу. Решительно отложил «Чевенгур», пошел взглядом по полкам: почитать бы что-нибудь полегче, повеселее, а то каждый первый русский роман – история болезни, сухой протокол беды, кончающийся чаще всего смертью. И зачем русские писатели так безжалостно честны? Вспомнить бы хоть один хеппи-энд, хоть одно «жили они долго и счастливо». Раскольников гнет спину на каторге, Печорин изводит самого себя, Онегин строчит бессмысленные письма, Каренина – под поездом, Катерина – в реке, Иудушка Головлев – в сугробе. Нет уж, лучше поспать еще часок – пока пельмени толкутся в желудке; снилась какая-то ерунда, какие-то лихорадочные расчеты – сорок пять тысяч туда, сорок пять тысяч сюда, плюс что-то там, минус сколько-то.

(Отец был «всехним приятелем», я – всехним неприятелем. Лет до пятнадцати меня исключительно не любили, унижали и обижали – в детсаду, в школе, во дворе. Я ничего не знал о хоккее, не умел драться, не смотрел «Терминатора» – я зачем-то читал Стивенсона и искал жужелиц в овраге за винзаводом. Но дело не в Стивенсоне, не в жужелицах: мой тогдашний товарищ Сева тоже не знал о хоккее и ползал со мной по оврагу. Просто Сева любил людей: прежде всего любил маму с папой и друзей, но и прочих тоже любил, если они не мешали ему, не делали дурного, не заставляли учить таблицу Пифагора, или таблицу Менделеева, или еще какую-нибудь таблицу. А я никого не любил – и мне отвечали тычками, тумаками, насмешками. Я вечно прятал чьи-то учебники, воровал любимые ластики, выцарапывал «ВАСЯ ЛОХ» или «ВИКА ДУРА» на спинках стульев. Я даже Севу не любил – хотя другого товарища у меня не было. В пятом классе я написал рассказ: ватага пиратов куда-то плыла через двенадцать тетрадных листов. Сева, всегда повторявший за мной, тоже исписал тетрадку – только не пиратами, а собаками. Его собаки правили собственной собачьей империей, молились собачьим богам и умирали от лап безжалостных кошачьих горцев. Я нарисовал своим пиратам роскошную карту на последней странице: острова́, проливы, разномастные морские гады. Сева рисовал херово и доверил последнюю страницу мне. Я потратил четыре вечера, чтобы намалевать что-то в наивысшей степени уродское: и собачьи города, и кошачьи горы напоминали черкаши на туалетной бумаге – Сева не мог не понять, что я намеренно испортил ему тетрадку, но виду не подал. Правда, дружба наша расстроилась и через пару месяцев сошла на нет. Но тут из Коврова приехал Серёжа – и на Севу стало окончательно насрать.)

Проснулся снова в поту, с единственной – совершенно идиотской – мыслью: нужно снова увидеть Белову. Градусник куда-то пропал – я пустился в сумбурные поиски, стал прощупывать пространство на столе и под столом, на полках, в ящиках; как ей позвонить? почему так и не спросил ее телефон? может, как-то передать через мужа? Нет, это бред – как же быть? – думай, думай… Вдруг осенило: позавчера переводил ей деньги за вино – по номеру. Полез в историю операций – вот он, набираю.

Гудок, еще гудок – не отвечает.

Надо что-нибудь съесть: вскипятил воду, полез в морозилку – пельменей нет. Обнаружил в раковине пустую пачку – когда успел доесть? может, не я доел? – ладно, похер. Чернослив и несвежее печенье из банки – и как же нужен градусник: внутри все горит и рвется. Еще раз позвонил Беловой – гудки, гудки. Попробовал разгрызть печенье – тотчас почувствовал боль в висках: ебаное печенье, ебаная боль – ебаное все. Дойти до «Пятёрочки»? Позвонить с другого номера – только где его взять? Вспомнил про фейсбук, нашел четыре тысячи Насть Беловых: у половины вместо лица – розы, море или киска. Набрал Серёжу:

– Ты нормальный? С хуя ли мне ее добавлять?

– Ну, Серёжа, подумай. Через кого ее искать?

– Да отъебись уже со своей Беловой. У тебя помешательство.

Пусть помешательство – лишь бы найти. Перебрал в уме одноклассников, пооткрывал страницы, проверил в друзьях всех Насть, Настюш, Анастасий – толку ноль. Ну взяла, допустим, фамилию мужа – имя-то осталось. Как же она обозвалась? Неужели ее попросту нет – или она ни с кем не общается? Ебаные розы, ебаные киски – я без сил откинулся на подушку.