– Привет, Тьерри! – сказал я, подходя к его столику в крытом проходе.

– Добрый вечер, Тома! Сколько лет, сколько зим!

– Мне нужна Фанни. Она, кажется, собиралась пообедать с тобой.

Он жестом пригласил меня за столик.

– Опаздывать не в ее стиле. Она говорила, что видела тебя сегодня утром.

Порозовевшее небо отливало глазурью на старинных камнях. В воздухе витал смачный аромат супа с базиликом и томящегося на огне жаркого.

– Не волнуйся, я не собираюсь портить вам вечер. Мне просто хотелось бы кое-что у нее уточнить – это займет пару минут.

– Не вопрос.

Кафе «Аркад» было типичным для Био заведением. В свое время его завсегдатаями были Пикассо, Фернан Леже и Шагал. Покрытые клетчатыми скатерками легкие столики заполоняли всю площадь.

– А здесь все так же прелестно! Раньше я часто бывал здесь с родителями.

– Значит, ты здесь как у себя дома. Да и меню за сорок лет не изменилось.

Мы поговорили какое-то время о перчиках в масле, жареных цветках кабачков, кролике, тушенном с травами, и о красоте выступающих балок, поддерживающих кровлю галереи. Затем наступила долгая пауза, которую я решил заполнить.

– Как там твоя лаборатория?

– Брось трепать языком, Тома! – едва ли не вызывающим тоном ответил он.

В точности как Пьянелли этим утром, Тьерри достал вейп и принялся пускать клубы пара, отдававшие сливочной карамелью. Я подумал, что бы сказали старики вроде Франсиса или моего отца, если бы увидели, как нынешняя молодежь дымит штуковинами, источающими конфетный запах, и потягивает безалкогольные фруктовые коктейли со шпинатом вместо доброго скотча.

– Знаешь старую дурацкую теорию про родственные души? – продолжал Тьерри, обводя меня вызывающим взглядом. – Ту самую, которая утверждает, что все мы ищем нашу идеальную вторую половину. Единственного и неповторимого человека, который только и способен избавить нас навсегда от одиночества.

Я ответил, нимало не смутившись:

– В своем «Пире» Платон приписывает эту теорию Аристофану, и я не считаю ее дурацкой. По-моему, она довольно поэтична, а символизм мне нравится.

– Угу, я совсем забыл, что ты всегда был великим и неисправимым романтиком, – усмехнулся он.

Не догадываясь, к чему он клонит, я позволил ему продолжать:

– Так вот, Фанни, да будет тебе известно, тоже в это верит. О таких вещах впору думать, когда тебе лет тринадцать-четырнадцать, оно и понятно, но, если тебе под сорок и ты все еще веришь в такое, значит, с тобой что-то неладно.

– Что ты хочешь этим сказать, Тьерри?

– Некоторые люди как будто застревают во времени. Для них прошлое никогда не заканчивается.

Мне казалось, что Сенека рисует мой портрет, хотя он имел в виду вовсе не меня.

– Знаешь, что воображает себе Фанни в глубине души? Она думает, что в один прекрасный день ты к ней вернешься. Она действительно считает, что однажды утром ты поймешь, что она женщина твоей жизни, и явишься за ней на белом коне, чтобы унести ее с собой в счастливое будущее. В психиатрии это называется…

– Сдается мне, ты смеешься, – прервал его я.

– Если бы…

– Вы с ней давно вместе?

Я думал, на этом наш разговор закончится, но Тьерри, ничуть не смутившись, продолжал со всей откровенностью:

– Лет пять или шесть. Иногда мы бывали счастливы, а временами бывало тяжко. Но, видишь ли, даже когда нам жилось хорошо, когда у нас все ладилось, она всегда думала о тебе. Фанни неустанно повторяла, что с тобой ей было бы несравненно лучше.

Потупив взор, силясь сглотнуть подступивший к горлу комок, Тьерри Сенека говорил глухим голосом. Он страдал совершенно искренне.

– Знаешь, с тобой трудно состязаться, ведь ты не такой, как другие мальчишки. Но чем ты отличаешься от других, Тома Дегале, кроме того, что умеешь разбивать сердца и вешать лапшу на уши?

Он смотрел на меня не то со злобой, не то с отчаянием, как будто я был повинен во всех его бедах и вместе с тем мог его спасти. Я даже не пытался оправдываться, потому что понимал: он перегибает палку.

Тьерри почесал бородку, достал из кармана телефон и показал мне на экране фотографию мальчугана лет восьми-девяти, играющего в теннис.

– Твой сын?

– Да, Марко. Мать оформила на себя опекунство, увезла его в Аргентину и теперь живет там со своим новым мужем. А я страшно по нему тоскую.

Его история, что ни говори, брала за душу, но от неожиданных откровений человека, который никогда не был моим другом, мне стало не по себе.

– Я хочу еще одного ребенка, – заявил Сенека. – И мечтаю, чтобы его матерью стала Фанни, но пойти на это ей мешает одно препятствие. И это препятствие – ты, Тома.

Мне хотелось сказать, что я ему не психолог и что препятствие, конечно же, он сам, если Фанни не желает иметь от него детей, но бедняга и впрямь выглядел до того несчастным и к тому же так разгорячился, что мне не хватило решимости выяснять с ним отношения до конца.

– Я не собираюсь ждать ее до бесконечности, – пригрозил он.

– Это ваши трудности, не м…

Я не договорил. Под аркадой появилась Фанни – увидев нас за столиком, она застыла на месте, потом сделала мне знак – иди за мной – и направилась через площадь в церковь.

– Я рад, Тома, что ты приехал, – бросил Тьерри, когда я поднимался со стула. – В свое время между нами кое-что так и не было улажено – надеюсь, ты займешься этим сегодня вечером.

Я удалился, не попрощавшись, и, пройдя через мощенную серовато-розовой плиткой паперть, вошел следом за Фанни в церковь.

3

Не успел я войти внутрь, как запах ладана и мореной древесины вверг меня в атмосферу благоговения. Церковь поражала простотой убранства, среди которого выделялась лестница, спускавшаяся от главного входа в неф. Фанни ждала меня, присев на нижнюю ее ступень, возле массивного канделябра, увенчанного огоньками десятков свечей.

Лучшего места для исповеди было не сыскать!

На Фанни были джинсы, туфли-лодочки и блузка, в которой я видел ее сегодня утром. Она застегнула плащ на все пуговицы и прижала колени к груди, как будто промерзла до костей.

– Привет, Фанни!

Лицо у нее было бледное, глаза припухли и глядели устало.

– Нам надо поговорить, не так ли?

Мой голос звучал тверже, чем мне бы хотелось. Она кивнула в знак согласия. Я собирался задать ей вопросы, который обдумал второпях в машине, но, когда она обратила на меня свой взгляд, я увидел в ее глазах столько отчаяния, что впервые усомнился, стоит ли докапываться до правды.