Третьей фигурой, завершающий ряд слева, был человеческий бог Прафиал — седовласый старец в просторных одеждах, с обхватившей голову диадемой и камнем посередине обода. Сухими руками Праотец касался своей скромной короны, которая олицетворяла власть и магию. Такой же золотой краской, как драгоценный камень в диадеме, были отмечены и пальцы Прафиала. Магия жила в каждом демоническом существе, но лишь люди, как нечто инородное для Неги, были способны пропускать ее сквозь себя и манипулировать, не поглощая.

Четвертым стоял широкоплечий мужчина, одетый в доспехи старых времен и укрытый шкурами — Химейес. Острием огромный мраморный меч в руках бога упирался в постамент. Химейес покровительствовал оборотням, невольным владельцам бурного и вспыльчивого нрава. И это относилось ко всем видам людей, которые могли обращаться в зверей: вервольфам, урсам, котусам, авемам и прочим. Более всего было вервольфов, поэтому, по обыкновению, Химейеса причисляли именно к этому плодовитому волчьему племени. Химейес олицетворял мужскую воинственную силу и плодородие.

Предпоследний бог на каменном квадратном постаменте — Гаар. И выглядел он, к улыбке Юлиана, как половина cовета Старейшин на Cевере — высоким мужчиной с худым вытянутым лицом и длинными, до плеч, волосами. Его шея пряталась за стоячим воротником плаща, который распахивался от груди и открывал узкие шаровары и заправленную в них рубаху. От одного плеча белоснежной фигуры к другому через грудь вилась позолоченная цепь, а в руках сиял золотом кубок с эликсирами. Гаар являл собой долголетие, здоровье и был богом для вампиров и, особенно, веномансеров, способных противостоять многим ядам и изобличать почти любую отраву чутким носом.

Ну а самой последней стояла статуя Зейлоары — богини наслаждения и покровительницы поэтов, музыкантов, писателей, танцоров и всех тех, кто своим искусством утолял телесный и душевный голод. К шее суккуба устремлялись изящные и витые рога, а легкая накидка укрывала чувственное женственное тело, которое взывало ко всем самым ярким и жарким желаниям даже сквозь складки мрамора.

Золотой город был светел, ухожен и красив, как богатая наложница. По широкой аллее звонко цокали копыта лошадей. Натужно пыхтели рабы, которые несли на плечах шесты паланкинов. К золоченым вратам, которыми оканчивалась аллея Праотцов, стекались люди и нелюди со всех улиц и шуршали дорогими одеждами, сверкали драгоценными камнями, пока, в конце концов, не пропадали за темнокаменными стенами на подступах ко дворцу.

Юлиан, волочась чуть поодаль от свиты, чтобы не мозолить глаза, повернул голову вперед. Ненадолго ушло вглубь угрюмое настроение, и раб с неуемным любопытством разглядывал богатство опоясывающей дворец стены: эти вычурные древесные барельефы по всей длине, эти золоченые острые зубцы. Ветер чуть стих. Сверху на нос Иллы опустилась мокрая снежинка, и старик слегка заторопился, застучал тростью, чтобы попасть во дворец до начала снегопада. Зимы в Элегиаре обычно холодами не баловали. Южная зима в сравнении с северной была смехотворной, и Юлиан фыркал и хохотал с жалоб южан на бесконечно-серые пасмурные дни, на слякоть под ногами и мерзкие ветра. Однако, со слов рабов, последние два года выдались на удивление снежными.

Пришлось чуть ускориться, чтобы пройти ворота вместе со свитой. А когда Юлиан миновал решетки с хмурой стражей в шерстяных пелеринах, он с удивлением обвел глазами раскинувшийся перед ним простор. Перед дворцом был разбит огромный парк: с подстриженными кустами, широкими дорожками и россыпью фонтанов. Пока Илла Ралмантон продолжал торопливо стучать тростью под сгущающейся завесой мокрого липкого снега, Юлиан, прищурившись, воздел глаза выше. В некотором волнении он разглядывал, как острые шпили трех монументальных башен дворца вспороли свинцовые тучи. Дворец рос, дворец давил. Всей темно-серой громадой башен с завешанными окнами он нависал над текущим внутрь его чрева народом, будто пожирая его, как гигантский Левиафан.

Еще на подходе к укрытой красно-золотыми коврами лестнице, которая вела в центральную башню-ратушу, Юлиан стал разглядывать странную черную стену, выполненную в виде древесной коры. И только когда свита Консула прошла через арку и попала в зал, Юлиан понял — это не стена. Это был ствол дерева! Из центра круглого холла к высокому куполообразному потолку тянулся огромный Платан: кривой, с узловатыми ветвями, усыпанными серыми листьями и белоснежными цветами размером с мужскую кисть, обвитый красными лентами с золотой каймой.

Это дерево было безмолвным свидетелем еще времен Слияния, когда небо на далеком севере, по легендам, расчертила голубая полоса, и из треснутой ткани мироздания излилась Нега. Сколько же ему было лет? Три тысячи? Пять тысяч? Никто не знал, ибо древо это, когда Морнелий Основатель в 236 году воздвиг здесь, на холме, деревянную крепость, уже стояло древним старцем, таким же высоким, широким и скрюченным, и глядело на гагатовые равнины печальным старым взором. Поговаривали, что корни Черного Платана простирались на многие мили вокруг, якобы до самой Праотцовской пущи, а еще на заре этого мира юронзии, занимавшие тогда половину материка, подносили древу кровавые жертвы с молитвами о богатом урожае и славной войне.

На плечо замершему Юлиану легла легкая и едва ощутимая рука Латхуса. Тот поначалу счел, что резко отставший раб хочет сбежать. Но нет. Невольник лишь вздрогнул от неожиданности, растерялся и, не спуская зачарованного взгляда с раскидистого древа, словно во сне последовал за Советником. С Иллы уже деликатно снимал плащ камердинер и отряхивал от налипшего снега. В светлом зале тихо кружил снег. Юлиан наклонился и поднял упавший к его ногам белоснежный лепесток, растер тонкую и нежную кожицу, будто проверяя, уж не иллюзия ли это.

Потом он задрал голову. И увидел, как высоко на верхних этажах ходят люди, а от дерева к переходам и балконам тянутся красно-золотые ленты. Вдоль стен, окружавших черный платан, располагались закрытые беседки, где на скамьях придворные могли отдохнуть от чужих глаз и обговорить какое-нибудь не очень щепетильное дело.

— О, достопочтенный Ралмантон! — послышался далекий голос.

В окружении пышной свиты к Илле Ралмантону из коридора вынырнул щуплый мужчина, в воздушных и темных одеждах. Лицо его закрывала золотая маска сприггана. Древесные отростки выходили за овал лица и прятали уши и лоб, а желтые зубы маски напоминали переплетенные между собой корни. Через узкие щелочки на Советника смотрели янтарные и ясные глаза. Голову мужчины покрывал алый шелковый шарф с золотой каймой, опутывающий шею и затем спускающийся по спине черного платья к ногам. Посол Нор’Мастри, а это был он, приложил усыпанную кольцами руку ко лбу, затем протянул ее ладонью вверх. Из-под пышного рукава показались наручи с рубинами.

— Господин Мо’Радша, — холодно сказал Илла и повторил жест приветствия. — Вы очень быстро вернулись из Нор’Мастри.

— Увы, дела вынудили меня, только ступив на порог родного дома, сразу же развернуться, — глаза в злобной маске мягко улыбнулись, ничуть не уступив исходящей от Советника мрачности. — Поэтому сейчас я здесь, размышляю, как привезти в Бахро снег для дочери, который она так долго хотела увидеть, — Дзабанайя Мо’Радша тихо рассмеялся. — Я искренне рад, достопочтенный Советник, что вам уже ничего не угрожает.