Сложное взаимодействие разнообразных впечатлений и отношений делает сексуальность желанной — или нежеланной. Сильнейшим стимулом измен у женщин и мужчин является не поиск оптимальных генов и не императивный позыв к размножению, а поиск нового свежего собственного образа, более возбуждающего, более соблазнительного и более привлекательного, чем тот, к которому мы привыкли за многие годы общения со знакомым партнером. Так же, как люди подчас больше радуются незаслуженным комплиментам, чем несомненно заслуженным, так людям больше льстит взгляд чужого, а не близкого и родного человека. Чем проще психология отношений с их раз и навсегда установленными ролями и устоявшимися образами, тем более тускло воспринимают друг друга партнеры и тем выше вероятность отчуждения и измены. Супружеская верность в таких случаях обеспечивается с наибольшей вероятностью личной или общественной нравственностью, обязанностями и требованиями.

Очень легко переоценить значение чистого влечения в нашем сексуальном поведении, так же, как значение эмоционального побуждения к любви. Конечно, каждое половое влечение порождает вожделение, но не всегда вожделение уступает требованиям влечения. Вожделение тоже обладает своими потребностями и интересами. Вполне мыслимо, что с одним партнером возможно то, что представляется неприятным, глупым и даже отталкивающим с другими. Понятно, что это может иметь отношение к запахам и биохимии. Но не в меньшей степени это имеет отношение к личностному чувственному и интеллектуальному напряжению между двумя людьми. Позитивное отражение нашего собственного образа — вот самый мощный любовный напиток, а самоутверждение в вожделении и во взгляде партнера — самый привлекательный и желанный аромат. То, что справедливо для сексуальности, справедливо и для любви: она зиждется на образе, в каком мы предстаем в глазах одного-единственного, особенного человека.

Молодой учитель гимназии в Гавре интересовался кино и джазом. Коллеги избегали его из-за надменного нрава и вечной занятости какими-то чрезвычайно важными делами. Но учителю было безразлично отношение коллег. Между тем ученики очень любили своего маленького — ростом метр пятьдесят шесть — учителя в очках с толстыми стеклами, обладавшего тем не менее острым умом и страстно излагавшего им основы философской премудрости.

Жану Полю Сартру был 31 год, когда в 1936 году в одном философском журнале была опубликована его работа «Трансценденция эго». До этого Сартр посвятил много времени Зигмунду Фрейду и большой роли подсознательного в нашей жизни. От современных ему философов — Анри Бергсона, Эдмунда Гуссерля и Мартина Хайдеггера — он научился понимать чувственность мышления. Все трое поставили восприятие в центр своих исследований мышления. Осознать и понять, что такое действительность, человек может, только поняв, что она представляет собой для нас. Чувственное восприятие мира отличается от его восприятия мышлением и разумом. Но мир предстает перед нами таким, каким мы его видим, в результате мышления.

Мир представлялся Сартру печальным. Гаврская гимназия была не самым подходящим местом для такого человека, как он. Он чувствовал себя чужим и одиноким, большинство людей сторонились его. Состояние его еще более ухудшилось после того, как он попробовал на себе действие мескалина. У Сартра развилась депрессия, стали возникать панические атаки, его начали преследовать бредовые видения. В таком состоянии Сартр лихорадочно работал над своим сочинением. Его отчуждение от Гаврского общества побуждало молодого философа разобраться в том, откуда человек черпает знания о себе и как он формирует свои представления. В «Этюде к теории эмоций» Сартр разбирает идею Уильяма Джеймса о том, что наши чувства суть не что иное, как отражение возбуждения нервов.

Сартр придерживался на этот счет совершенно иного мнения. Он несправедливо упрекает Джеймса в том, что тот недопустимо сводит психическое к физическому. Английскому ученому, физиологу Чарльзу Скотту Шеррингтону, исследовавшему в начале XX века электрофизиологию мозга, Сартр адресует язвительный вопрос: «Может ли физиологическое возбуждение, каким бы оно ни было, дать объяснение организованному характеру чувства?» (68). Для Сартра ответ однозначно ясен: конечно, нет! Чувство — это нечто большее, нежели сумма телесных возбуждений в промежуточном мозге.

Такое же возражение можно высказать и сегодня в лицо окситоцинистам. В «Трансценденции эго» Сартр исходит из того, что в нашей психике мы никогда не сталкиваемся с телесным возбуждением в его чистой форме, но всегда с осознанными эмоциями и осознанными чувствами. Для того чтобы испытывать ностальгию, я должен сознавать, что такое ностальгия. В противном случае я буду лишь мучиться от смутного плохого настроения.

Наше осознанное мышление интерпретирует телесные возбуждения и придает им определенную форму. Самое досадное здесь то, что для того, чтобы говорить об ощущениях, я должен подвергнуть их рефлексии. А это опять-таки означает, что я должен отстраниться от моих ощущений. Таким образом, наши ощущения и интерпретация этих ощущений — не всегда одно и то же. Наше сознание определяет, кто я и каков я, и определяет именно так, как я интерпретирую самого себя. То, что мы считаем нашим «я», в действительности есть не что иное, как выдумка нашей рефлексии и нас самих. Дело в том, что неосознаваемое «я» нам недоступно. Повторим вслед за Сартром: «Эго не есть властелин сознания, оно — его объект». Отсюда Сартр выводит, что человек непрерывно изобретает себя заново. «Эго» — это мяч нашей рефлексивной интерпретации, «нашему сознанию оно знакомо не больше, чем «эго» других людей» (69).

Именно это незнание, по мнению Сартра, делает людей свободными. Но разве не приходится констатировать, что оно же делает людей и несвободными? Ибо, если я якобы ничто по своей природе, то значит, я целиком зависим от суждений других людей. Только в обмене и сравнении с другими я открываю и познаю, что я собой представляю. Если бы мы находились в абсолютном одиночестве, то, вероятно, были бы начистолишены собственного «я». Ибо я знаю, кто я и каков я, только благодаря тому, что знаю, кем и каковым я не являюсь.

Наша самость и наше самоощущение подкрепляются самоутверждением. Свойства и качества, которые мы себе приписываем, сильные и слабые стороны, представления о нашей привлекательности, нашем очаровании, нашем влиянии обязаны своим возникновением той игре, которую мы ведем с окружающим нас миром. Ни один человек не может полностью вырваться из круга своих сравнений. Мы наблюдаем других людей и одновременно наблюдаем, как наблюдают за нами. Этот сложный процесс духовный учитель Сартра Эдмунд Гуссерль называл «возвращенной эмпатией»: возвращенное человеку сочувствие. Способности человека в этой области развились до головокружительного совершенства; он — единственный в этом отношении вид во всем животном царстве: я понимаю, что ты понимаешь, что я тебя понял.

Мы знаем, кто мы, потому что отличаем себя от других. Наши таланты, способности и положительные качества бросаются нам в глаза, потому что мы видим, что остальные люди обладают ими в меньшей степени, или лишены их вовсе. То же самое касается и наших недостатков и слабостей. Люди реагируют на нас не так, как на других людей. Из всего этого строится наше знание о нас самих, наше представление о нас самих, наш образ в наших глазах. На самом деле это не что иное, как многократно отфильтрованное отражение нашего образа, в каком нас видят другие. При этом мы располагаем некоторой свободой взвешивать различные суждения посторонних людей о нас. Образ, который мы внушаем своим близким, важнее для нас, чем представление, которое имеют о нас посторонние люди. Тем не менее не всегда это так. Но у того, кто обычно больше интересуется тем, как произвести благоприятное впечатление на посторонних, а не на близких, скорее всего, есть большие проблемы с собственным образом: видимость заменяет реальное бытие.