Для любви отсюда вытекают два важных следствия. Первое: в головном мозге не существует никакой «любви». В нем протекают только биохимические процессы. Во-вторых, мы должны избегать обозначения наших эмоциональных и духовных переживаний таким существительным, как «любовь». Такое словоупотребление, по Райлу, является недопустимым, ибо оно приводит к неверному допущению о том, что «любовь» — это такой же вещественный, реальный предмет, как, например, стол.

Что можно вывести из двух этих ключевых суждений? Райл, несомненно, очень близок к истине. Мы уже подробно говорили о выводах относительно «романтической любви», сделанных на основании запутанной картины биохимической активности мезолимбической системы промежуточного мозга. Окситоцин тоже не является «гормоном любви». Тот, кто так считает, преуменьшает сложность богато окрашенной множеством переливающихся оттенков любви. То, что мы понимаем под любовью, несравненно больше, нежели любое биохимическое объяснение.

Но как быть со вторым следствием? Имеем ли мы право говорить о «любви» и тем более писать о ней книги (чего сам Райл не сделал бы никогда)? Мне кажется, что все обстоит как раз наоборот. Если бы любовь была четко и однозначно очерченным предметом, как, например, карандаш или дерево, то были бы излишними всякие наблюдения и размышления. Но «любовь», как сказал бы сам Райл, это существительное, которое, как и многие другие существительные, методами обиходного языка классифицирует явления окружающей действительности, образуя недоступные вразумительному толкованию понятия. То, что любовь не соответствует никакой осязаемой вещи и никакому определенному состоянию мозга, не является основанием вовсе о ней не говорить. Напротив: именно поэтому любовь остро нуждается в объяснении, пусть даже и не на потребу доказуемой естественнонаучной истины.

Рассуждения о любви создают — в лучшем случае — понятность: человек чувствует, что имеет в виду то же самое, что и другие, он понимает сам себя, а это уже немало. Противоположная позиция, осуждающая словоупотребление, повторяет ересь Витгенштейна, полагавшего, что язык — это орудие истины, а не инструмент социального общения. Доля участия психической неустойчивости, использования подручных материалов и отсеивания в выборе слов больше и важнее, чем хотелось бы Райлу с его подчеркнуто антипсихологической позицией. Пусть даже любовь — это не предмет реального мира: любящие все равно видят в ней фильм, который они сами творят.

Для того чтобы понять любовь, надо понимать не только эмоции, но и целый мир представлений, управляемый установленными и неустановленными законами. Эмоции — например, голод — существуют сами по себе. Мы точно знаем, что именно мы ощущаем. Если нам холодно, то мы это отчетливо понимаем. То же самое касается усталости. Напротив, чувства не существуют «сами по себе», нам приходится их интерпретировать. Точно так же и «любовь» есть очерченное чувство, интерпретация наименования «любовь». Нам не всегда легко сказать, что с нами происходит, когда мы испытываем чувство. Многие чувства сопровождаются таким смутными представлениями, что мы сами не знаем, как их обозначить. Может случиться и такое, что мы и сами долгое время не можем понять, любим ли мы человека или нет. Мы внимательно прислушиваемся к себе и спрашиваем, полностью ли наше чувство соответствует тому, что мы представляем себе как любовь.

Такие чувства, как любовь, придают жизни цвет, но какой именно цвет, зависит отчасти от нас, мы сами — не всегда свободно, и иногда вынужденно — его выбираем. Уильям Джеймс учит нас, что мы обладаем своими чувствами, мы их толкуем. От Гилберта Райла мы узнаем, что за употребляемыми нами существительными стоят не факты, а наши о них представления. Отсюда мы выводим, что эмоциональная составляющая любви сильно преувеличена. Совершенно очевидно, что это свойство самой любви — переоценивать эмоциональную составляющую. Иллюзия всепоглощающей эмоции есть часть любви, хотя в действительности мы не так сильно преданы любви, как охотно говорим.

Если все же верно, что любовь — не просто эмоция, а нечто, создаваемое нами самими, то как выглядит руководство этим созиданием, по какому плану оно ведется? По каким правилам играет любовь в наших головах? Какие механизмы она в нас запускает и почему? Что мы творим с собой, когда любим?

На этот вопрос можно ответить исходя из двух точек зрения: с точки зрения психологии и с точки зрения социологии. Любовь, как правило, разыгрывается не на необитаемом острове, она есть явление как личностное, так и общественное.

Мы начнем с личностного аспекта.

Культура — это продолжение биологии настолько иными средствами, что его невозможно свести к биологическим «стратегиям» без того, чтобы представить человечество окончательно «выродившимся». Ссылки на прошлое, отделенное от нас четырьмя миллионами лет, не объясняют природу современного человека и его поведение. Такой подход — близорукость, выдающая себя за дальновидность.

Аббревиатур для «истинной природы» человека не существует. То, что привлекают для объяснений, не создает новых фактов. Все объяснения суть чисто умозрительные. «Мужчин» и «женщин» эволюционных психологов невозможно встретить в реальной жизни, или они попадаются — в своем чистом виде — крайне редко. Большинство людей не соответствуют никаким биологическим клише.

Возможностей вступить в половой контакт в Германии за последние 40 лет стало больше, а детей рождается все меньше. Понять это можно, только если рассматривать человека как «культурное существо». К этому понятию, которое ввел в научную практику антрополог Арнольд Гелен (1904–1976) в начале 1950-х годов, мы еще вернемся. Быть культурным существом означает очень многое: культурные существа в своей жизни сталкиваются не с генами, не с эмоциями или чувствами, и даже не с мыслями; они сталкиваются с другими культурными существами. Культурное существо называет себя «я». Это означает, что оно — культурное существо — имеет некую установку (часто изменчивую и смутную) в отношении себя и других. Культурные существа могут выказывать или скрывать свои чувства, они могут обманывать и лгать. Они могут что-то изобретать, обманывать себя и испытывать неуверенность в себе. Они играют не одну социальную роль, а множество ролей. Они могут иметь взаимоисключающие интересы и испытывать противоположные чувства одновременно. Все это вместе взятое может привлекать к нам других людей или отталкивать их.

Любовь между культурными существами означает следующее: вожделение, влюбленность и любовь — это не вопрос одной только мезолимбической системы в промежуточном мозге. Это также вопрос взятого в целом нашего отношения к самим себе. Мы реагируем на других и находим радость и удовлетворение в том, чтобы очаровать этих других или сделать их счастливыми. Наши интересы не шаблонны, их невозможно объяснить эгоистичностью генов, но тем не менее мы играем с окружающими и с половыми партнерами в социальные игры. Наше обаяние отражается во мнении окружающих, как биллиардный шар от бортика, и возвращается к нам. Всю жизнь — нашей сексуальностью, нашими симпатиями и антипатиями, нашим образом и нашей самооценкой — мы изо всех сил стараемся, чтобы этот шар не перелетел через бортик.