«Мы всегда стремимся спасать других, чтобы спасти самих себя», – подумал он. Может быть, трактовка роли мужа как существа все понимающего его и уберегла. Иначе ему пришлось бы посмотреть правде в глаза.

Если Клеа ему изменила, то он тоже в этом виноват.

В то июньское утро глупая шутка кого-то из учеников заставила раньше закончить занятия. Анонимный звонок оповестил, что в здании школы заложена бомба. Такие штучки были типичны для конца учебного года, когда ученики старались увильнуть от опросов, чтобы потом не провалить экзамены. Никто ни в какие бомбы не верил, но по закону были обязаны очистить территорию для действий служб безопасности. И все разошлись по домам раньше.

Когда Мартини вошел в дом, его встретила непривычная тишина. Обычно, когда он приходил, Клеа и Моника были уже дома, и об их присутствии можно было догадаться по включенному телевизору или проигрывателю. И еще по запаху: Клеа пахла ландышем, а Моника земляничной жвачкой. В то утро учитель ничего такого не почувствовал.

Сидя в автобусе, который вез его домой, Мартини прикидывал, на что бы потратить неожиданно подаренные судьбой свободные часы. Ему надо было составить тесты для выпускных экзаменов, это была его идея. Однако желание сразу пропало, как только он вошел в дом. Он подошел к холодильнику, сделал себе бутерброд с колбасой и сыром, уселся в кресло и включил телевизор, убавив звук. Канал передавал какой-то старый баскетбольный матч, и ему не верилось, что он вот так может просто посидеть один.

Он точно не помнил, когда это произошло. То ли он дожевал бутерброд, то ли прервался матч, но он вдруг уловил какой-то звук, вклинившийся в голос диктора и в хлопки по мячу.

Какой-то шелест, будто птица забила крыльями.

Он завертел головой, чтобы понять, откуда идет звук. Потом, повинуясь инстинкту, встал с места. Звук больше не повторился, но Мартини устремился в коридор. Четыре закрытые двери, по две с каждой стороны. Кто знает почему, но он выбрал именно дверь спальни. Он тихо отворил ее и увидел…

Они его не заметили. Как и он поначалу. Их жизни так и переплетались бы дальше, если бы случай не подстроил эту встречу.

Клеа лежала голая, только ноги и таз прикрывала простыня. Она занимала ту позицию, в какой обычно был он. Лорис вгляделся в мужчину, который лежал под ней, уверенный, что увидит себя. Но там был другой. Эта сцена к нему не имела никакого отношения.

Что было дальше, он не помнил.

Клеа потом сказала ему, что услышала, как хлопнула дверь, и сразу поняла, что произошло.

Когда спустя много часов он вернулся, она сидела в том самом кресле, где он смотрел матч, и раскачивалась из стороны в сторону, подтянув колени к подбородку. На ней был просторный белый пуловер и широкие спортивные штаны. Наверное, ей хотелось спрятать собственное тело, а вместе с ним – и грех. Волосы у нее растрепались, лицо побледнело. Она посмотрела на мужа отсутствующим взглядом. Оправдываться она даже не пыталась. Только сказала:

– Давай уедем. Прямо завтра.

И он, все это время метавшийся по городу и искавший нужные слова, так их и не найдя, коротко произнес:

– Давай.

С тех пор они больше об этом не говорили. В Авешот они переехали недели две спустя. Она отказалась от любимой работы и бросила все, только бы он простил ее и ничего не говорил. В этот момент Лорис понял, насколько ее испугала мысль его потерять. Если бы она тогда знала, что он напуган еще больше…

Хуже всего было выяснить, кто был тот человек, с которым жена ему изменила. Он был адвокат, как и она, очень богатый, и его средств вполне хватило бы на то, чтобы она навсегда рассталась с тем полунищенским существованием, которое мог дать ей муж.

Лорис был вынужден принять эту горькую истину. Клеа заслуживала большего.

В общем, они укрылись в горах, чтобы больше об этом не думать. Но горький привкус предательства остался и постепенно уничтожал то, что осталось от любви. Лорис это чувствовал и понимал, что бессилен что-либо сделать.

Поэтому он и дал эту клятву. Больше никогда.

И теперь, стоя под таким неожиданно теплым январским солнышком, он еще раз подумал об этом, надеясь, что нечто возникло в последний раз. Когда зазвонил телефон, он бросил молоток на высохшую январскую лужайку и пошел в кухню, чтобы ответить.

– Хорошо. Я буду, – коротко сказал он в трубку.

Потом открыл холодильник. Там осталось только сморщенное яблоко и упаковка из четырех бутылок пива. Он взял одну и вернулся в сад. Он поддел пробку отверткой и уселся на сухую траву, прислонившись спиной к балке беседки. Не спеша, прикрыв глаза, он посасывал прохладную жидкость.

Когда бутылка опустела, он принялся внимательно разглядывать руку, все еще перевязанную с того дня, как пропала Анна Лу Кастнер. Сняв повязку, он осмотрел рану. Она почти затянулась.

Тогда он взял отвертку, которой только что вскрывал бутылку, и то же самое проделал с раной: он ее вскрыл. Воткнул жало отвертки в шрам и раздвинул края. Ни малейшего стона не слетело с его губ. Когда-то он смалодушничал и теперь заслужил эту боль.

Из раны хлынула кровь, заливая одежду и тяжелыми каплями капая на голую зимнюю землю.

К вечеру от теплого солнечного дня осталось одно воспоминание. Над долиной повисли густые, плотные облака, и пошел частый крупный дождь.

Над стеклянной дверью придорожного ресторана все еще висел плакат с пожеланием «Хорошего Рождества» проезжающим автомобилям. Рождество и Новый год давно прошли, но ни у кого не нашлось времени снять плакат. В последние дни было очень много работы.

К десяти вечера заведение опустело.

Спецагент Фогель попросил хозяина зарезервировать для него зал: у него назначена важная встреча. Хотя полицейский и не требовал никакой благодарности за быстро выросший оборот заведения, хозяин чувствовал себя обязанным.

Стеклянная входная дверь открылась, звякнул дверной колокольчик. Учитель потопал ногами, чтобы стряхнуть с куртки капли дождя, снял кепку с козырьком и огляделся.

В зале было темно, свет горел только в одном из отдельных кабинетов, примыкавших к стене. Фогель уже сидел там и дожидался его. Учитель прошел к нему, и его ботинки поскрипывали на линолеуме, оставляя мокрые следы. Он сел с другой стороны голубого пластикового столика, прямо напротив спецагента.

Фогель, как всегда, был элегантен. Он не снял кашемировое пальто, на столе перед ним лежала папка, и он постукивал по ней пальцами.

Они встретились впервые.

– Вы верите в пословицы? – начал спецагент, даже не поздоровавшись.

– В каком смысле?

– Меня всегда приводил в восторг такой метод отличать истинное от ложного… Законы же, напротив, так сложны… Их следовало бы писать в виде пословиц.

– Вы полагаете, что добро и зло так просты?