12. В 1584 г. скоропостижно умер «от грудной болезни» герцог Анжуйский, младший брат короля, последняя надежда католиков. Так как Генрих III не имел детей и не было никаких шансов, что они у него появятся, то наследником по праву первородства становился отныне Генрих Наваррский, еретик! Странная ситуация, когда король даже не может быть помазан. Генрих III, надежная поддержка соблюдения законности, признал своего наваррского кузена заранее назначенным наследником, но потребовал, чтобы тот обратился в католицизм. Наваррец ответил, что это вопрос совести. Тогда Гизы стали искать иного короля. Да почему бы и не один из Гизов? Генрих Наваррский (потомок сына Людовика Святого) был кузеном Генриха Валуа только в двадцать второй степени родства. Недобросовестные составители генеалогий были готовы доказать, что герцогский дом Лотарингии (младшей ветвью которого были Гизы) имел своим основоположником Лотаря, сына Карла Великого. Другие поддерживали кандидатуру старого кардинала де Бурбона, дяди Генриха Наваррского. Однако значительная часть Франции была настроена против Лиги. Повсюду множились памфлеты. Заграница, чуя поживу, вмешивалась в эту французскую междоусобную ссору. Филипп II обещал Лиге солдат, Елизавета требовала возвратить Кале и Гавр. Двор лавировал между всеми. Екатерина умоляла своего наваррского зятя вновь обратиться в католичество. Тот очень благоразумно мешкал, потому что растерял всех своих сторонников и оставался в полной зависимости от своих врагов. Генрих III, которого все презирали и ненавидели, вынужден был склониться перед требованиями Лиги и Гизов. В 1585 г. он сдал все позиции. Десятью годами раньше он объявил веротерпимость по отношению к протестантам, теперь он ее отменил. Раньше он обозначил безопасные места для протестантов, теперь он их тоже отменил. Впрочем, он делал все это весьма неохотно, потому что понимал, что эти меры приведут к войне, денег на которую у него не было.

13. Эта война получила название «войны трех Генрихов» (Генрих III, Генрих Наваррский и Генрих де Гиз), но на самом деле Генрих III и его мать продолжали играть неблагодарную роль посредников, что вызывало к ним презрение со стороны членов Лиги. «Невозможно, чтобы в этом фарсе, где участвует столько действующих лиц, не нашелся бы кто-нибудь, внушающий доверие», – писала когда-то Екатерина французскому послу в Испании. Теперь же она говорила: «В течение двадцати или тридцати лет мы применяли прижигания, полагая, что так можно уничтожить бытующую среди нас заразу, и мы на опыте убедились, что эти насильственные меры послужили только к ее распространению…» Париж, доведенный до фанатического состояния проповедующими монахами и герцогиней де Монпансье, сестрой Гизов, этой амазонкой от Лиги, готов был объявить неповиновение королю. В мае 1588 г. Генрих III запретил Генриху де Гизу въезд в столицу. Меченый явился в столицу один, в сопровождении только восьми или девяти человек. Город принял его с такой радостью, что он едва не был задушен в объятиях. Толпа бросала ему цветы; женщины, стоя на коленях, целовали его плащ. Толпа кричала: «Да здравствует Гиз!» Он надвинул пониже свою широкополую шляпу (и неизвестно, не посмеивался ли он под ней втихомолку) и отвечал с притворной скромностью: «Друзья мои, это уж слишком… Лучше кричите: „Да здравствует король!“» Генрих III пришел в ярость, ввел войска в Париж и решил оказать сопротивление. Город ощетинился баррикадами, студенты пошли на Лувр, женщины бросали из окон камни в королевских солдат. Гиз оказался хозяином положения. «Нельзя более медлить, – говорили ему самые главные представители Лиги. – Пойдем в Лувр за сиром Генрихом!» Гиз упустил и момент, и короля. Он вскоре пожалел об этом. «„Нужно быть или Цезарем, или никем“ – вот что признал наконец герцог де Гиз, но признал он это слишком поздно (П. Этуаль).

14. Генрих сумел покинуть столицу и укрыться в Блуа, но он потерял Париж, где царил теперь Гиз, и когда король созвал Генеральные штаты, то констатировал, что вся Франция поддерживала врагов. Он уступил, смирился, но внимательные наблюдатели подумали, что приближается «день кинжалов». Сорок пять – отряд из 45 дворян, молодых, смелых и готовых на все, – защищали короля и ожидали его приказаний. И приказ поступил: нужно было убить герцога де Гиза, мятежного подданного, угрожавшего трону и жизни своего повелителя. Многочисленные друзья твердили Гизу, что он в опасности. Но Гиз полагался на слабость короля. «Он не посмеет», – говорил он. Однако король посмел, даже не посоветовавшись со своей матерью. Генриха де Гиза убили в замке Блуа, куда он был приглашен на совет; кардинал де Гиз был арестован и убит на следующий день. Екатерина Медичи пришла в ужас. «Что вы наделали!» – вскричала она. «Отныне я – единственный король», – ответил ей сын. Кардинал де Бурбон устроил дикую сцену старой королеве: «Ах, Мадам, это все ваши козни! Вы всех нас погубите!» Екатерина поклялась, что она здесь ни при чем, и вслед за тем вздохнула: «Я больше не могу, я должна лечь в постель…» С постели она уже больше не вставала и через три недели умерла. «Умерла не женщина, – сказал Жак де Ту, – это скончалось королевство». Но у королевства оказалась гораздо более долгая жизнь, чем думал де Ту.

15. Варфоломеевская ночь не уничтожила само дело; но и убийства в Блуа не тотчас расстроили Лигу. Как раз наоборот, Париж восстал против «тирана», которым проповедники называли теперь «Генриха III, некогда бывшего королем Франции». Лига отказалась войти в сношения с «сиром Генрихом Валуа». Ярость духовенства, входящего в Лигу, достигла уровня психоза. В Париже процессия из ста тысяч человек погасила по данному сигналу все зажженные свечи и разразилась криками: «Вот так угаснет по слову Господа весь род Валуа!» Но какими бы устрашающими ни выглядели эти потрясения, это были уже конвульсии чудовища, раненного в голову. Без Гизов и без их популярности Лига могла только слабеть «и тяжестью своей беспомощной агонии вызвать усталость в королевстве» (Г. Аното). Генрих III обосновался в Туре, и, так как его покинули католики, он решительно призвал своего наваррского кузена. Между обоими родственниками было заключено перемирие, и они вместе осадили Париж, а Генрих Наваррский умел воевать! Вскоре короли были уже в Сен-Клу, и члены Лиги почувствовали себя обреченными. Доведенные до отчаяния, они тоже прибегли к преступлению. Проповедники громогласно взывали: неужели не найдется ни одного человека, который отомстил бы за убийства, совершенные в Блуа? Доминиканец Жак Клеман внял этим призывам и запросил у теологов подтверждение того, что он обретет вечное спасение, свершив цареубийство ради веры. Успокоенный ими, он проник к королю (1 августа 1589 г.) и нанес ему удар кинжалом. Генрих III умер достойнее, чем жил; он умер как король, думающий только о судьбе королевства; перед смертью он сказал Генриху Наваррскому: «Я счастлив умереть, видя вас подле меня. Теперь корона ваша… Я приказываю всем офицерам после моей кончины признать вас своим королем…» Потом он призвал его обратиться в католичество: «У вас будет много препятствий, если вы не решитесь сменить веру. Я призываю вас к этому…» Генрих III испустил дух в три часа утра. Руководящий комитет Лиги огласил через свою пропаганду, что это убийство было законно и что отлученный от Церкви король Наварры не может наследовать корону.

1. Генрих IV, протестантский король католической страны, должен был разыграть трудную партию. Однако в его игре были и козыри, первым из которых являлся он сам, такой, какой обязательно должен был понравиться французам. Народ был благодарен ему за то, что он провозгласил: «Мы рождены не только ради нас самих, но главное, чтобы служить Отечеству». Он хотел быть королем всей страны целиком, а не какой-то одной партии: «Те, кто честно действует соответственно своему вероисповеданию, всегда будут одной со мной религии, а сам я принадлежу к вероисповеданию всех тех, кто смел и порядочен». Он считал, что мягкость и милосердие являются первыми добродетелями государя: «Всем хотелось бы, чтобы я привязывал на лук своих дел тетиву их страстей». Но роль государя заключается не в том, чтобы разжигать страсти приверженцев. Генрих постоянно призывал всех французов к объединению: «Все мы французы и сограждане одного отечества; и нам следует примириться на основе здравого смысла и доброты, а не на основе нетерпимости и жестокости, которые только будоражат людей». Он нравился и потому, что был смелым и хорошим солдатом. «Я взбирался на городские стены, я поднимусь и на баррикады». Он и писал не менее бойко, с примесью сельского остроумия и гасконской поэтичности. Постоянно влюбленный, он посылал своим возлюбленным прекрасные пылкие письма: «Мое подлинное сердце, моя единственная любовь…» Однако Генрих-король держал Генриха-любовника на почтительном расстоянии: «В том, что касается солдатских дел, я не спрашиваю совета у женщин». Его живые глаза, крючковатый нос, квадратная бородка, его гасконский акцент, очаровательное остроумие и даже его любовные победы настоящего волокиты стали скоро любимы народом.