– Да, я знаю, куда идти. Твои родители дома?

– Нет, они уехали и вернутся поздно вечером.

– Тогда иди домой и собери теплые вещи. Я приду за тобой через два часа. Мне надо позаботиться кое о ком, кому я нужен.

– Ты теперь занимаешься гуманитарными миссиями?

– Да, типа работа у меня такая.

– А виолончель?

– Что виолончель?

– Виолончель брать?

– Конечно брать!

Она засомневалась:

– Скажи…

Казалось, ей стало очень неловко.

– Что?

– А пижаму брать?

– И пижаму. Конечно, бери пижаму.

Музыканты совершенно оторваны от реальной жизни.

Он удивленно посмотрел на меня, немного поколебался, будто ожидая ловушки, но всё-таки не устоял перед зернышками, которые я разбросал на земле. Его маленький желтый клювик блестел в утреннем солнце и стучал по брусчатке. Лапки несли его всё дальше и дальше по двору, и мне показалось, что он да- же обернулся, чтобы посмотреть на меня в последний раз. Я понял, что мы прощаемся. Дрозд расправил крылья, и, несмотря на расставание, я всё-таки за него порадовался.

Больше всего меня волновала реакция папы, когда тот вернется. Я оставил ему записку, над которой долго размышлял: мне необходимо было кое-что обдумать самостоятельно. Про будущее и вообще. Он сам любил подумать, поэтому наверняка поймет. Я решил, что так ему будет спокойнее. Я постарался объяснить ему, что не могу сказать, куда направляюсь, но это безопасное место и через несколько дней я снова буду ездить с ним в «Канаду» и бриться. Слово «бриться» я подчеркнул. Еще я попросил прощения за то, что взял с собой несколько банок консервов. По-моему, получилось хорошо и уверенно, но меня всё равно беспокоили сомнения – неуверенность в истинности, беспокойство совести из-за несоответствия ожиданиям, волнения морального характера. Я подумал, что у Мари тоже волнения морального характера.

Я держал ее за руку и расчищал тропинку, чтобы она не поранилась. Мари несла виолончель на спине – в футляре, который выглядел больше самой владелицы инструмента. Лес казался дремучим, темным и прохладным, а хижина никуда не делась, как и говорил Этьен. Во мне даже проснулась ностальгия по тем временам… Мы построили ее, чтобы в течение нескольких дней проводить музыкальный мозговой штурм, но, как оказалось, без электричества играть рок сложно, поэтому мы быстро разочаровались в идее художественного изгнания. Я надеялся только, что Этьен не заявится с Лягушкой. Была огромная разница между их рок-н-ролльным воркованием и спасением судьбы Мари, шитой шестнадцатыми нотами.

Три дня и две ночи. Продержаться две ночи. Если повезет, родители Мари не обратятся в полицию до завтра, а может, и до послезавтра. Всё еще возможно. У нас оставались шансы отыграть конкурс как по маслу, без препятствий.

– Смотри, – сказала Мари, копаясь в своей сумке, – смотри, что я захватила…

Она помахала листком бумаги, как флагом. Я прочел: «Пятница, 11 часов». Мне стало страшно.

– Это приглашение на прослушивание. К счастью, мама на прошлой неделе сказала мне, что они повесили его на холодильник… Черт, Виктор, думаешь, у нас правда получится? Если ты действительно выведешь меня из этого лабиринта, тебе просто нет равных.

– Конечно, нас могут найти до этого, но по крайней мере мы попытаемся!

Я расставлял консервы на старом ящике, пока Мари ощупывала стены, чтобы понять, что это за место и как тут устроиться. Достав словарь, я поставил на него старый папин примус. Мари вытащила элегантное платье и повесила его на плечики, которые пристроила на торчавший из стены гвоздь.

– Ты собралась на танцы? – спросил я.

– Это для прослушивания, балда!

Кажется, мы были действительно счастливы. Вокруг царила тишина, лишь кроны деревьев таинственно покачивались, повинуясь легким дуновениям ветра.

– Думаешь, в коллеже заметили, что нас нет? – спросила она.

Я посмотрел на часы.

– Конечно заметили. Но Счастливчик Люк, наверное, слишком занят чтением, чтобы действовать немедленно… Никто никому не будет звонить до вечера. До завтра мы точно в безопасности.

После обеда она достала виолончель и мягкими, похожими на поглаживание движениями нанесла канифоль на смычок. Ее волосы озаряли хижину медовым светом. Я старался не упустить ни малейшей детали разворачивающейся перед моими глазами сцены, понимая, что этот момент навсегда должен остаться в памяти, а воспоминания для меня гораздо важнее, чем все эти художественные штучки. Среди струн я разглядел папино лицо. Когда-нибудь он тоже превратится в одно большое воспоминание, потому что время идет. И нет средства справиться с его укусами. Я сел на кушетку, подперев правой рукой подбородок. Она заиграла мелодию Иоганна Себастьяна, которую я уже слышал у нее дома. Смычок плавно скользил по струнам, как длинная змея. Иногда он резко останавливался, и крики лесных птиц заполняли тишину.

– Тебе нравится, когда я играю этот пассаж вот так?.. – спросила Мари.

Я напряг слух.

– Или так?..

Я не слышал разницы.

– Как тебе больше нравится? Как мне играть послезавтра? Я о большем не прошу.

– Тогда, пожалуй, второй вариант.

– Ты прав. Так лучше.

Я весь расцвел.

Наступил вечер. Темнота окутала хижину, и движущиеся тени деревьев составили нам компанию. Предстояло раздеться ко сну, и между нами воцарилась неловкая тишина. Конечно, я подумал об этом моменте заранее, но решил, что Мари всё равно, есть на мне одежда или нет. Однако я ошибался, потому что чем больше я проводил времени с Мари, тем сильнее мне казалось, что она видит меня насквозь. Тогда, чтобы не тревожить стыдливость Мари, я протянул посередине хижины шторку, но всё равно видел, как в театре теней, ее силуэт, пытающийся нацепить ту самую пижаму. Виолончель тоже отбрасывала тень на стену хижины – гигантскую, почти чудовищную, словно инструмент собирался проглотить Мари во сне. Как Минотавр. Мы прислушивались к звукам леса и разговору деревьев, обмениваясь добрыми, ободряющими словами.

– Думаешь, нас ищут? – спросила она.

– Еще нет. Они подождут, вдруг мы сами вернемся. Не переживай, через два дня всё закончится. Знаешь что, Мари?

– Нет…

Я колебался.

– Весь год я жил твоей мечтой. Я никогда этого не забуду.

Сердце мое сжалось, потому что сейчас мы переживали подготовку к расставанию. Я подумал, что папа, наверное, волнуется. Как сложно делать кому-то добро, не причинив боль другому человеку.

Посреди ночи всё изменилось. Завыл ветер, по крыше резко барабанил дождь. Деревья вокруг зловеще корчились, сбрасывая на наше убежище тонны воды. Под утро резко похолодало, словно лето отступило. Мари кашляла, в ее дыхании звучал странный свист.