– К сожалению, я здесь один. Ушел, так сказать, в себя. Собираюсь разводиться.

– Очень жаль, – соврала Нора.

– Все равно приходите, – сказал Дэвид. – Нора прекрасно готовит. А я покажу вам фотографии из серии, над которой работаю, – она, знаете ли, призвана пробуждать восприятие. Метаморфозы и все такое.

– Метаморфозы, говорите, – протянул Говард. – Это мой конек. Спасибо за приглашение, с удовольствием принимаю.

Дэвид и Говард проговорили еще несколько минут. Пол тем временем, остывая, шлепал по воде. Нора, нарезая для салата огурцы, в окно кухни видела, как Говард распрощался и ушел. Ветерок трепал занавеску, удаляющийся Говард то появлялся, то исчезал. Нора вспомнила его коричневые обожженные плечи, пронизывающий взгляд, голос. За стенкой шумела вода – Пол принимал душ; в гостиной шелестела бумага – Дэвид раскладывал фотографии. С годами он буквально помешался на своем хобби и видел мир – ее саму тоже – исключительно через объектив. Дочь, которую они потеряли, продолжала стоять между ними, их жизнь строилась вокруг ее отсутствия. Временами Норе казалось, что кроме этой трагедии их вообще больше ничего не связывает. Она смахнула огурцы в миску и занялась морковью. Говард превратился в точку размером с булавочную головку, затем и вовсе исчез. У него большие руки, вспомнила Нора, загорелые, со странно светлыми ладонями и ногтями. Бесподобная кожа, сказал он и не отвел взгляда.

После ленча Дэвид спал в гамаке, а Нора легла на кровати под окном. В комнату залетал ветерок с моря, и под его дуновением она чувствовала себя на удивление живой, органичной частью воды и пляжа. Говард, самый обыкновенный человек, сухощавый и лысоватый, таинственным образом привлекал ее, словно соткавшись из ее одиночества и желаний. Она представила, как восхитилась бы ею Бри.

«Почему бы и нет? – засмеялась бы она. – В самом деле, Нора, чем плохо?» «Я замужняя женщина», – чопорно ответила Нора, приподнявшись на локте, чтобы взглянуть в окно на ослепительный, зыбкий песок. Ей очень хотелось, чтобы сестра с ней поспорила. «Я тебя умоляю, Нора! Живем только раз. Отчего не развлечься?»

Нора тихонько прошла по истертому дощатому полу, налила себе джина с тоником и лаймом и устроилась в кресле-качалке на веранде. В воздухе плыли звуки гитары. Нора представила Пола, сидящего по-турецки на узкой кровати, сосредоточенно склонившего голову над обожаемой новой «Альмансой», которую Дэвид подарил ему на последний день рождения. Инструмент действительно прекрасный, с корпусом розового дерева, эбеновым грифом и медными колками. Дэвид очень старался быть Полу хорошим отцом. Пусть он чересчур давил по части спорта, но, с другой стороны, находил время для рыбалки и прогулок по лесу ради бесконечной охоты за камнями. А сколько времени потратил, собирая сведения о гитаре и заказывая ее через фирму в Нью-Йорке, и его лицо светилось тихой радостью, когда Пол со священным трепетом достал «Альмансу» из коробки. Нора поглядела на Дэвида, спящего на другом конце веранды, такого незнакомого в последнее время. На щеке у него подрагивал мускул. «Дэвид», – шепнула она. Он не услышал. «Дэвид», – повторила она чуть громче, но он не пошевелился.

В четыре часа Нора сонно встала. Надела цветастый сарафан, в талию, с тонкими бретельками, повязала фартук и занялась ужином, остановив выбор на простых, но изысканных блюдах. Тушеные устрицы с хрустящими крекерами, золотые кукурузные початки, свежий салат, маленькие омары, которых она купила утром на рынке и еще не вынимала из ведра с морской водой. Нора сновала по миниатюрной кухне, импровизируя на ходу: вместо сковородок использовала формы для выпечки, майоран в салатной заправке заменила душицей. Подол ситцевого сарафана легко касался ее ног, скользил по коже. Нора опустила руки в раковину с холодной водой и принялась мыть нежный латук, листочек за листочком. Пол и Дэвид разводили огонь в гриле, слегка проржавевшем, с дырками, залатанными алюминиевой фольгой. На столе, потрепанном солеными ветрами, были разложены бумажные тарелки, расставлены красные пластиковые стаканчики с вином. Омаров надо есть руками, и чтобы масло текло по ладоням.

Прежде чем увидеть Говарда, она услышала его голос. Иной тембр, ниже, чем у Дэвида, чуточку носовой. Классический северный акцент – с каждым звуком в комнату будто влетал колкий мелкий снег. Нора обтерла руки кухонным полотенцем и вышла на порог.

Трое мужчин – ее потрясло, что она подумала так о Поле, но его плечо было вровень с плечом Дэвида, и он выглядел настолько взрослым и независимым, словно никогда не сидел у нее в животе, – собрались у веранды. Гриль источал запахи дыма и резины, от углей к небу возносился зыбкий жар. Голый до пояса, сунув руки в карманы обрезанных джинсов, Пол с застенчивой краткостью отвечал на вопросы Говарда. Муж и сын не видели Норы, их взгляды были обращены к костру и океану, в этот час гладкому, как непрозрачное стекло. Говард, стоявший к ним лицом, поднял голову и улыбнулся ей. Прежде чем обернулись Пол и Дэвид, прежде чем Говард протянул ей бутылку вина, его взгляд встретил взгляд Норы – на мгновение, важное только для них двоих. Произошло нечто недоказуемое, но очень реальное: секундное единение, сумрак в его глазах, их лица, раскрывшиеся в обещании удовольствия. Мир разбился о них, как прибой.

Дэвид повернулся с улыбкой, и мгновение захлопнулось.

– Белое, – сказал Говард, отдавая бутылку, и сразу показался Норе очень заурядным. А еще эти его дурацкие бакенбарды до середины щек… Скрытый смысл прошедшего мига – неужели она все придумала? – куда-то исчез. – Надеюсь, подойдет.

– Замечательно, – ответила она. – У нас как раз омары.

Такой обыденный разговор. Поразительное мгновение осталось в прошлом, Нора снова стала любезной хозяйкой. Эта роль сидела на ней так же свободно, как и шелестящий сарафан. Говард был ее гостем, и она предложила ему плетеное кресло, предложила выпить. А когда вернулась с джином, тоником и ведерком льда на подносе, солнце уже опустилось к самому краю воды, над которым вскипали пышные, розовые и персиковые, облака.

Ужинали на веранде. Тьма сгустилась быстро, и Дэвид зажег свечи, заранее расставленные вдоль перил. Начинался прилив, невидимые волны глухо шуршали по песку, в неверном мерцании свечей голос Говарда то усиливался, то затихал. Он рассказывал о построенной им камере-обскуре, ящике красного дерева, который поглощает свет, за исключением одного-единственного точечного луча, и в результате в маленьком зеркале создается отражение окружающего пространства. Этот инструмент – предшественник фотоаппарата; им пользовались некоторые художники – Вермеер, например, – достигая в своих работах фантастического уровня детализации.

Нора слушала и удивлялась его изобретательности. Подумать только, мир, отраженный на темной внутренней стенке ящика, крошечные фигурки, пойманные лучом света и все-таки движущиеся. Это так отличалось от их с Дэвидом фотосессий, когда объектив аппарата пришпиливал ее ко времени и пространству. Сейчас, потягивая в темноте вино, она поняла, что тут-то и кроется их основная проблема. Они с Дэвидом кружили поблизости, но не покидая своих орбит. Разговор перекинулся на другие темы, Говард стал рассказывать о Вьетнаме, куда ездил военным фотокорреспондентом.