Не то чтобы высокий, но держится прямо. Серега с ним одного роста, а такое впечатление, что снизу вверх на него глядел, как дитя малое. Опять же плечи, осанка, походка такая знаете терминаторская. Это уже потом Олег куролесить начал, когда сыны гор на джипе подкатили. Но, думаю, он просто представление устроил, цирк. Ведь поначалу водку наравне с нами хлестал, и хоть бы хны. Ни в одном глазу.

Да, о глазах. Они у Олега оч-чень даже запоминающиеся. Когда улыбается да щурится, еще ничего, смотреть можно. А как зыркнет в упор – держись. Помнится, в литературе про такие глаза любили писать: стальные, мол. А вот хрен. Я бы его зрачки с каким-нибудь специальным сплавом сравнил, очень твердым и серебристым. В общем, штучный товар. Редко кому выдается. Да и сам Олег не из того теста слеплен, что на человеческий ширпотреб идет. Порода! Таким волков давить да вражьи жопы в клочья рвать. Что, кстати говоря, Олег нам и продемонстрировал.

Помню, я, пока с ним общался, какую-то смутную тревогу ощущал, хотя не подавал виду. По случаю дождя на перекрестке очень пусто было и тихо. Ну, машина редкая прошмыгнет, ну, прохожий по лужам протопает. Мне почему-то один молодой папаша запомнился, он коляску перед собой толкал. Колеса не смазаны были, и такой визг стоял, как будто в коляске поросенка повезли, а не ребенка. Потом одни мы на углу остались, как три тополя на Плющихе. Тут-то все и началось.

Как и откуда джип появился, не помню, врать не буду. Только что не было, и вдруг нате вам, катит. Те четверо, которые в нем находились, все как один кавказцы были: скорее всего, грузины или абхазцы, хрен просс… не разберешь. Наши бандюки обычно во все великоватое одеваются, как будто крупнее выглядеть желают. А эти, из джипа, наоборот, поджарые были, стройные. Шли они, словно лезгинку пританцовывали. А к танцу с саблями, который им вскоре Олег устроил, готовы не были.

Слышу, окликают нас: мол, разговор есть. Я еще подумал: о, как кстати, глядишь, на пузырь обломится. А потом мне не до размышлений стало.

Хватает меня Олег за грудки и – толк прямо на Серегу, который между нами и хачиками кренделя выписывал. Мы оба валимся: Серега в лужу, а я чуток удачнее – сверху, лицом вверх. Хачики: гыр-гыр-гыр. Олег бутылку об асфальт – хлобысть. А в правой руке у него откуда ни возьмись ствол здоровенный торчит.

Если бы собственными глазами не видел, ни за что не поверил бы, что он из пистолета палит. Выстрелы как автоматная очередь звучали, один за другим, без перерыва. Сплошное ту-ту-ту-ту-ту.

Грузины тоже отвечали, но вразнобой, редко. И толку от их стрельбы было хрен целых хрен десятых, если не считать телефонную будку продырявленную да витрину раскоканную. Олег ведь на месте не стоял, вдоль тротуара передвигался. Мне даже показалось: по воздуху плывет, словно призрак. Только по вспышкам можно было угадать, где он в данный момент находится, а вспышки каждый раз в другом месте возникали, не уследишь.

Мы с Серегой оху… обалдели совсем, встать даже не пытались. Это-то нас и спасло, потому что пуль над нами пролетело – немерено. Темная ночь, как у Марка Бернеса.

Стрельба вот уже полминуты как закончилась, а мы лежим друг на дружке и глазами хлопаем. Возле джипа сплошные ахи да охи: это горцы на судьбу свою жалуются. Кровищи из них натекло – ужас, все лужи красными стали. Но ни один из четверых не помер, хотя, как я понимаю, Олегу ничего не стоило добить их на месте. Мне почему-то кажется, что он патронов пожалел, а не кавказцев. Потому что смотрел он на них, как на тараканов, без всякого сострадания.

«На счет «три» дружненько отбросили пушки подальше, – говорит. – Раз…»

Затарахтело, забряцало. Олег мне: «Собери оружие и сюда принеси, Юрок. Пожалуйста».

Я от пережитого лыка почти не вяжу, встаю, среди раненых брожу, пистолеты, как грибы, собираю. А Серега по-прежнему в луже валяется, поскуливает, зубами дробь выбивает. Олег ему: «Успокойся, Сережа. Все присутствующие живы, хотя здоровыми их не назовешь. Вставай, а то простудишься».

Потом он к хачикам с небольшой речью обратился. Мол, они сами на неприятности нарвались, так что впредь пусть хорошенько подумают, прежде чем принимать какое-то решение. «А боссу своему передайте, – говорит, – что в следующий раз я его за такие шутки лично свинцом нашпигую».

С тем и исчез.

Грузины сразу заворочались, загомонили по-своему, мобильники свои подоставали, стали к джипу сползаться. Да только уехать им не удалось. У их внедорожника радиатор оказался простреленным, и пар оттуда валил, как из пасти дракона.

Это меня доконало окончательно. Ну, думаю, чудеса творятся в мире! Олег ведь не только всю эту грузинскую братию прицельными выстрелами на асфальт уложил, но и про джип не забыл. И это в то время, когда в него самого стреляли сразу с четырех рук! Короче говоря, спец. Не в тирах мастерство свое оттачивал.

Становиться у такого на пути – все равно что под танк бросаться. Так что предупреждаю сразу: когда дело до протокола дойдет, то я, Дубинский Юрий Михайлович, русский, пятьдесят пятого года рождения, ни фига толком не видел, не помню. Кто в кого стрелял? Знать не знаю. Пьяный был, а потом испугался очень. Так и пролежал с закрытыми глазами. Живой труп, хе-хе.

И стращать меня, граждане милиционеры, бесполезно. Я этой ночью так напугался, что на всю оставшуюся жизнь хватит. Не приведи господь заиметь такого врага, как этот вольный стрелок. Чур меня!..

Даже порядком запущенный дом перестает казаться чужим и неприветливым, когда в камине и в печке жарко полыхает огонь.

На прутике со скворчанием поджаривается ломтик сала, которое вскоре ляжет на круто посоленный черный хлеб и отправится прямиком в рот: ам! Глухо бубнит телевизор, на экран которого смотреть гораздо скучнее, чем в пылающий очаг. Потрескивают подсушенные дрова, тоненько попискивают сырые. За окнами чернота, расцвеченная отражениями комнаты, в которой ты находишься. Тепло, уютно. Если бы не тревожные мысли, то так бы и мурлыкал кверху пузом, словно разомлевший кот…

Костечкин, само собой, до подобного безобразия не опускается, он ведь хоть и бывший, а все ж таки сотрудник милиции – не какой-нибудь там Васька или Барсик. У него настоящее боевое ранение имеется. Ему доверено стеречь пленницу, и он ее стережет. У него строгое, непреклонное выражение лица, у Костечкина. Даже когда он жует сало или маринованные огурцы, которые достает рукой из банки. Слева от него – початая бутылка «Столичной». Справа – табельный пистолет, который в скором будущем придется сдать. Костечкин уже мысленно сочиняет свой рапорт об отставке, и это занятие увлекает его больше, чем написание докладов для руководства.

«…а посему довожу до вашего сведения, что считаю свое дальнейшее пребывание в правоохранительных органах нецелесообразным. Процветающая в управлении коррупция…»