В ответ он лишь пожал плечами, уложил меня на покрывало и навалился на меня всем телом.

– Девственников здесь нет, этим тут никого не удивишь, – пояснил он и запустил руки мне под платье.

Хвала Господу, он не стал раздевать меня, а лишь немного приподнял мои юбки и закрывал меня собой от братьев, которые не сводили с нас глаз, поглощая принесенную мною выпечку, толкая друг друга локтями, перешептываясь, посмеиваясь, ухмыляясь и перемигиваясь. Иногда они даже подбадривали любимого брата, выкрикивая всякую похабщину. Ком встал у меня в горле, и, закрыв глаза, я почувствовала подступающую тошноту.

Когда все закончилось, Джон, Амброуз и Гилфорд зааплодировали брату, похвалив за «отличное представление», и Роберт театрально раскланялся, после чего зашнуровал наконец свой гульфик.

Я вскочила с кровати, опрометью бросилась к выходу и стала просить тюремщика меня выпустить, колотя кулаками по двери. Я не могла больше здесь оставаться, притворяясь, будто ничего не произошло. Я всех их больше видеть не могла! Мне хотелось подлететь к Роберту, накричать на него, осыпать проклятиями и спросить, как он мог так поступить со мной? Взять меня в присутствии собственных братьев, словно обычную уличную шлюху! Его нисколько не заботили мои чувства и моя честь!

– Приходи к нам еще, принеси в следующий раз побольше сладостей! – крикнул мне вслед Гилфорд, когда я, красная от стыда, выходила из камеры. – А еще мне нужны лимон и ромашка, иначе в этой темнице мои волосы станут такими же темными, как у Роберта!

– Не самое страшное в жизни! – резко оборвал его старший из братьев, Джон, а потом я наконец отошла достаточно далеко от камеры, чтобы больше не слышать их.

Я рыдала в объятиях Пирто всю дорогу до Камберуэлла, где мы остановились в чудесном доме матушкиных родственников – моих шотландских кузенов. В безопасности я себя почувствовала, лишь когда залилась слезами у их семейного очага – на все вежливые расспросы обеспокоенных родственников я лишь махала рукой – дескать, ничего не случилось, – потому что ком стоял в моем горле и я не могла выговорить ни слова. Сил у меня хватило лишь на то, чтобы принять ванну и отправиться спать.

После этого я старалась как можно реже навещать супруга в Тауэре, и визиты мои с каждым разом становились все менее продолжительными. Хотя мне и было стыдно за то, что я оставляю своего мужа в беде, но после того, что он сделал и мог сделать со мной снова, мне было слишком больно его видеть. Я знала, что у Роберта, как и у любого мужчины, есть определенные потребности и что он, будучи моим мужем, имел полное право на их удовлетворение, а мой супружеский долг заключался в послушании и покорности, но, как бы то ни было, всякий раз перед очередным посещением королевской темницы я вспоминала ту кровать, вспоминала Джона, Амброуза и Гилфорда, подмигивающих, ухмыляющихся и хохочущих, вспоминала, с какой жадностью они поглощали принесенные мною клубничное варенье и сливки, в которые окунали хрустящие сладкие вафли, пожирая нас глазами так, будто мы устроили настоящее представление, за которое они заплатили. От одной только мысли об этом мне становилось дурно. Много раз я собиралась отправиться в Тауэр, но малодушно раздумывала туда ехать, уже дойдя до порога дома своих гостеприимных кузенов, потому что меня всякий раз охватывали слабость и тошнота. Так что я платила кучеру, вызванному понапрасну для этой поездки, и возвращалась в постель.

– Кто бы мог подумать, что она окажется такой привередой! – высказался как-то Гилфорд, когда Роберт в очередной раз забрался ко мне под юбку и потащил на кровать, а я слабо запротестовала, потупив взор и лепеча что-то о том, что нездорова из-за начавшихся недавно регул. – Все ведь знают, что в деревне люди спариваются, словно животные, где и когда захотят!

Но я настояла на своем, и мне совершенно не было дела до того, что обо мне думает Гилфорд.

Как-то рано утром, уже в конце августа, я стояла рядом со своим мужем и его братьями за тюремной церковью Святого Петра-в-оковах, под которой гнили тела осужденных. Мы явились туда ради их отца, который, тщетно пытаясь вымолить себе прощение, принял католическую веру и пришел послушать литургию. Прежде чем отправить его на эшафот, королева Мария милостиво позволила ему посетить службу – исповедаться в многочисленных грехах.

– Верую искренне, что чума низверглась на наши головы лишь потому, что мы отвернулись от веры истинной шестнадцать лет тому назад, – произнес смиренный и униженный герцог Нортумберленд, все еще надеясь на помилование.

Мы собрались там, несмотря на летнюю жару, чтобы увидеть, как человек, обладавший огромной властью и нарекший себя Коронатором и чуть ли не основателем новой королевской династии, предал свои идеалы, пытаясь сохранить себе жизнь. Но все его старания были тщетны.

Уже стоя на эшафоте, он попытался спасти своих сыновей. В своей предсмертной речи он молил королеву Марию о прощении и помиловании своих детей «в силу того, что они действовали не по собственной воле, а по моей указке и не смели ослушаться своего отца». Затем он положил голову на плаху, топор взмыл в воздух… Я закрыла глаза, уткнулась лицом Роберту в грудь и испуганно вздрогнула, услышав звук глухого удара.

Когда мы вернулись в камеру братьев Дадли, Роберт снова бросил меня на кровать. На это раз я не пыталась вырваться из его объятий, хоть он и был очень груб со мной. Я лишь зажмурилась, чтобы не видеть сальных улыбок и наглых взглядов его братьев, но вдруг почувствовала, что мне на грудь льются горячие слезы моего мужа, и прижала его к себе покрепче. Его сильные руки до боли мяли мое мягкое тело, но я пыталась утешить его как могла.

В феврале я снова набралась храбрости и отправилась в Лондон, несмотря на ужасный холод и ледяные ветра.

Но я выбрала для своего визита совершенно неподходящий момент. Посреди города собралась огромная толпа, из которой я так и не сумела выбраться. Поток людских тел куда-то уносил меня, и остановилась я, лишь оказавшись прямо перед эшафотом.

На лобном месте стояла одетая в черное леди Джейн, склонившаяся над маленькой черной книжечкой; плечи и шея ее были открыты. Дочитав, она отдала молитвенник кому-то из подручных палача и стала дрожащим голосом произносить свою предсмертную речь. Затем я увидела жуткую пародию на игру в жмурки – ей завязали глаза, и она, опустившись на колени, стала на ощупь искать плаху и лишь спустя некоторое время смогла положить на нее голову. Я зажмурилась, но уши закрыть не решилась, а потому услышала стук топора и хруст разрезаемой плоти и костей.

Страшно закричав, я в отчаянии растолкала окруживших меня зевак; раздавая тычки и царапаясь, совсем не думая о том, сколькими ссадинами и синяками их награжу. В конце концов я вырвалась на свободу, после чего помчалась в Тауэр, ворвалась в камеру Роберта и бросилась к нему, умоляя обнять меня покрепче и никогда не отпускать.

Прижавшись к мужу, я сотрясалась от безудержных рыданий и, захлебываясь, пыталась ему поведать о том, что мне довелось увидеть. Роберт тоже наблюдал за казнью – из окна. Теперь он остался один, потому как Амброуза и Джона недавно перевели в другую камеру. Что касается Гилфорда, то, хотя Роберт и не был свидетелем его смерти, так как его младшего брата должны были казнить на Тауэр-Хилл, а не на Тауэр-Грин[21], но все же дважды видел его из окна. Сперва по дороге к эшафоту – при этом младший сын герцога Нортумберленда был бледен как полотно, но держался храбрецом, хотя его подбородок и губы едва заметно дрожали. На нем был мрачный, но элегантный черный бархатный костюм, вышитый золотыми розами и украшенный кружевными оборками. Волосы его выглядели безупречно, как и всегда. А затем Роберт видел, как под окнами везли в повозке его хладный, безжизненный труп – наряд брата палач решил забрать себе в качестве оплаты за проделанную работу. Обнаженное тело Гилфорда небрежно завернули в окровавленную простыню и бросили на солому, покрывавшую дно повозки.