Со слезами на глазах и рукою на сердце он, прижав другой рукой к груди золотое распятие, инкрустированное гранатами и бриллиантами, присягнул на верность королеве Марии, ей и только ей. Свои былые поступки он объяснил тем, что его воспитывали в большой строгости и что он как хороший, послушный сын – а именно послушанию его учили с младых лет – не мог не выполнять отцовские приказы, хотя сердцем и душою был против решений властного герцога, понимая, что одна лишь Мария по праву может носить титул английской королевы.

– Когда меня послали пленить ваше величество, моя неудача стала следствием искреннего нежелания исполнить сей приказ, а не досадного стечения обстоятельств, – бесстыдно лгал он.

И королева позволила себе поверить его словам, как обычно верили Роберту все женщины. Но в словах этих не было ни капли правды! За глаза Роберт называл Марию «жалкой старой девой» и «величайшим посмешищем всех времен». Он насмехался над ее романтическими грезами, ее мечтами о замужестве и материнстве – и только потому, что считал наивными подобные ее стремления: она уж давно не была прекрасной девицей, однако же питала непонятные моему супругу надежды.

– Такая женщина, как она, должна каждый день благодарить небеса за то, что родилась в королевской семье. В противном случае на нее ведь ни один мужчина не посмотрел бы, не говоря уже о том, чтобы жениться на ней или разделить с ней ложе, – не уставал издеваться он.

Роберт уже тогда был очень жестоким человеком.

Так он начал плести тонкую сеть своего обмана; словно паре хамелеонов – наконец-то я вспомнила! Вот как называются те дивные ящерицы! – теперь нам предстояло сменить цвета наших стягов, чтобы остаться в живых. Роберт послал за ювелиром и велел ему изготовить для нас по огромному распятию, инкрустированному драгоценными каменьями, чем богаче и аляповатее – тем лучше. Заказал он и четки, украшенные жемчугом, с бусинами из самоцветов. Новые туфли и перчатки он велел сшить из испанской кожи изумительной выделки. Для моих пышных нарядов он заказал настоящие испанские фижмы, а на талию мне повесил длинную массивную цепь, к которой крепилась маленькая книжечка в позолоченном и украшенном драгоценностями переплете и с красочными страничками. В ней было написано что-то на латыни, которою я почти не владела, так что с равным успехом в этой книжице могли содержаться как нечестивые проклятия, так и, скажем, рецепты изготовления мыла. Но Роберт велел мне читать ее как можно чаще, да не забывать рассказывать всем, какое умиротворение мне это приносит. Кроме того, он пояснил, что если мне встретится какая-нибудь очень влиятельная особа знатного происхождения, то я непременно должна буду сообщить ей, будто вышиваю напрестольную пелену. Сам же он красовался в кроваво-красном испанском придворном облачении, расшитом золотыми галунами и усыпанном драгоценными камнями: рубины сверкали на его шпорах, словно алые серединки пары золотых солнышек.

Супруг одобрительно кивнул, увидев наряд, который «в кратчайшие сроки» мастер Эдни сшил для меня из ярко-желтого атласа, на котором узоры, сделанные алой нитью, напоминали пятна крови. Помимо всего этого он заказал для нашей часовенки украшения и новую ризу для священника. Вспомнили мы и о роскошном гобелене с Девой Марией, подаренном нам когда-то в день свадьбы, извлекли его из недр сундуков, пылившихся на чердаке Стэнфилд-холла, привели в надлежащий вид и повесили на почетном месте, где каждый мог полюбоваться этой неземной красотой. Но все наши усилия были лишь искусной игрой на публику, целью которой было получить расположение новой владычицы – ведь в этой войне одержала верх Мария, а мы всегда должны были оставаться на стороне победителей.

Роберт снова заговорил о том, чтобы представить меня ко двору – и мой гардероб пополнился блестящим пурпурным платьем, усыпанным бриллиантами и отделанным синим кружевом невероятной красоты. Но я думала лишь о том, что взоры всех придворных будут устремлены на меня и что все они станут оценивать меня, смеяться и подшучивать без конца, манерно прикрывая губы ладошкой, а мне останется лишь присесть в почтительном реверансе перед самой королевой. От одной только этой мысли мне становилось дурно, и я молила Господа, чтобы он уберег меня от этого испытания. Я до ужаса боялась, что допущу какую-нибудь непростительную оплошность – не сохраню равновесия или же запутаюсь в юбках и с позором рухну на пол у всех на глазах. Ночами мне снились кошмары, в которых я представала перед двором в ужасном свете – то я несла всякую околесицу, то вела себя неучтиво, то меня тошнило у всех на глазах, то изо рта вырывалась громкая отрыжка. Иногда мне снилось, что я при всех испортила воздух с громом пушечного выстрела, и звук этот эхом разлетался по огромному залу для приемов, и все тут же начинали пересмеиваться и глумливо указывать на меня пальцами. Или же я, скажем, переволновавшись, утрачивала способность управлять собой и делала лужу прямо перед троном ее величества. Каждое утро я просыпалась на мокрой от слез подушке, содрогаясь при мысли о том, что эти сны слало мне само провидение, предрекая то, чему суждено свершиться на самом деле.

В конце концов Роберт поддался на мои уговоры и согласился, что мне будет лучше остаться в деревне. Ко двору он отправился один, оставив меня вместе с новым чудесным платьем в поместье.

– Наденешь в курятник, – с издевкой бросил Роберт, швыряя наряд в сундук и захлопывая его тяжелую крышку, словно гроб. – Уверен, на кур, коров, овец и свиней ты произведешь неизгладимое впечатление. А ежели в нем по деревне пройдешься, так все просто падут ниц, решив, что их почтила своим присутствием заморская принцесса.

Я понимала, что разочаровала его. Мы с Робертом только то и делали, что все время разочаровывали друг друга. Я так сильно его любила, так искренне хотела угодить ему, но в то же время не стремилась стать настоящей придворной дамой, а потому предпочла расстроить его в нашей глубинке, а не на глазах всего королевского двора. Я готова была в одиночку нести это бремя.

Чтобы окончательно убедить королеву в своей преданности, Роберт служил обожаемому жениху королевы Марии. Когда принц Филипп развязал в Кале войну против французов, мой муж стал личным посланцем королевы и доставлял принцу ее любовные письма, привозя в ответ его короткие и холодные весточки. Едва ли кто-нибудь, кроме моего находчивого мужа, сумел бы извлечь пользу из этого и начать передавать ее величеству не только письма, но и устные весточки. Роберт умело приукрашал каждое слово, отчего при каждой встрече с моим супругом изможденное, вечно встревоженное лицо королевы светилось радостью. Она расцветала, словно роза, выслушивая очередное послание, доставленное Робертом. Однажды признательность королевы Марии оказалась столь глубока, что она взяла Роберта за руку и провела его в свою личную часовню, где позволила преклонить колени рядом с ней и послушать мессу. Помимо этого в тот раз она наградила его сотней фунтов за то, что он «оживил мое сердце, изнывающее от безответной любви, и наполнил его надеждой».

Роберт по-прежнему насмехался над ее словами, просаживая все свое щедрое вознаграждение до последнего пенни за игорным столом. Он все больше влезал в долги и продолжал брать деньги взаймы под безумный процент у одного лондонского ростовщика. Как я позже выяснила, чтобы отдать долг лекарю, пользовавшему мою усопшую свекровь, он занял нужную сумму в двадцать пять фунтов у некоего мастера Долгена (воистину говорящая фамилия!), после приплатив ему целых двадцать фунтов сверху. Я никогда не пыталась разобраться в денежных делах своего мужа, мне они казались похожими на клубок спутанных ниток, который мне никогда не распутать. Когда мать в своем завещании сделала его наследником имения Хейлсоуэн, изначально обещанного его брату Амброузу, у меня радостно екнуло сердце – я искренне надеялась, что именно это место станет для нас родным домом, но моя нога так ни разу и не ступила на эти земли, потому как Роберт задолжал восемь сотен Амброузу, три сотни – их дяде Эндрю, а кроме того на его плечи легли выплаты долгов матери и довольно щедрого содержания для его сестры Кэтрин – пятьдесят фунтов в год. Так поместье перешло во временную собственность казначея Роберта, мастера Форстера, который выплатил вместо мужа все его задолженности, после чего тот умудрился продать его дважды – сперва некоему мастеру Такеру, предложившему за него две тысячи фунтов, а затем – мастеру Литтлтону, который готов был отдать за имение целых три тысячи. Я до сих пор понятия не имею, куда делись все полученные за дом деньги, но уверена, что без крючкотворства тут не обошлось.