– Хорошо, схожу к Балашихе, – я вздохнул, но куда деться?

Пошёл к Балашихе. За неделю на усадьбе произошли изменения, причём в худшую сторону. Видно было, что во дворе она не мела, в огороде кое-где сорняки уже начали теснить культурные всходы, да и сени, раньше блиставшие чистотой, всегда свежевымытые, сейчас выглядели входом в нежилой дом – видно было, что хозяйка давно не прибиралась.

Балашиха встретила меня на своём любимом месте – за столом. За неделю она сильно сдала, сгорбилась. Когда старуха прикуривала неизменную беломорину, руки её мелко дрожали.

– А… внучок пришёл? Яшенька? А ведь ты моим внучком мог бы быть…

– Мог бы, – я не стал спорить и говорить, что не дай Боже иметь такую бабушку. Чего обижать старуху, она и так одной ногой в могиле стоит.

Балашиха будто прочла мои мысли.

– Одной ногой давно стою, – проворчала она, – а сейчас и вторую ногу туда же поставила. Вот сейчас посмотрела на тебя, будто Виталеньку своего увидела. Вот так-то весь в Варварину породу вышел, а иной раз гляну – так что-то мелькнёт Виталино.

– Я по делу, Валентина Сергеевна. Вопросы есть. Может, знаешь что.

– Может, и знаю. Да только лезть на гору тебе не советую – без головы останешься. – И она засмеялась – с удовольствием, в глазах вспыхнул огонёк злорадства. Признаюсь, я не из трусливых, но тут жутко стало – старуха в этот миг выглядела как ведьма из фильма «Вий». «Чур, чур меня», – подумал я, вовремя прикусив язык, чтобы не сказать это вслух.

– А что ж ты чураешься-то? – язвительно сказала старуха. – Или испугался? Нечего бояться – все в этом живём, и ты не из породы, а в породу. Ты ещё перекрестись, вдруг поможет, – она снова захихикала – мерзко, зло. – Вот самое время крест-то наложить, пока я руки на себя не наложила. А кому он помогал, скажи мне, старухе, на милость? Вот испокон веку всё это христьянство поверху прошло, налётом, и коммунизм также пронёсся, а что попы, что коммунисты – верить-то верили, кто в Бога, кто в Ленина, а сами домовому молочка в мисочку наливать не забывали. Задобрить старались, чтоб не шалил. А в лес идёшь, так обязательно корку хлеба лешему ложишь и посолить не забываешь – соль шибко лесной хозяин любит. Так вот как с дороги шаг ступишь, так в лес задом входи, пяться, пяться, а до первых деревьев дойдёшь – ты гостинец-то за спину кинь да и скажи: «Тебе хлеб-соль, мне грибы-ягоды, в лесу обереги, из леса выведи»…

– Аминь! – машинально добавил я.

– От твоего аминя не жарко, не холодно, но ежели привык, добавляй.

– Вот я про лешего-то и хотел спросить. Больно он у вас тут силён да страшен. Людей кушает, головы отрывает. Не слышал раньше про таких леших, и тюрьма по нему плачет, и под статью не подведёшь.

– Кака статья, ежели сплошная мифология? – старуха пододвинула ближе чашку с жареными семечками, запустила туда сухие узловатые пальцы, сгребла горсть и высыпала на стол. Долго и внимательно смотрела на узор, потом взглянула на меня холодным оценивающим взглядом.

– А ты пройдёшь, тебе ключ отдали. Только ты его не потеряй и не забудь нигде. Он у тебя в правом кармане лежит, в штанах, вместе с мелочью… да только ключ – не мелочь, совсем не мелочь…

Она ещё что-то говорила, но я не слышал. В голове зазвенело, и будто издалека раздался ангельский голос: «Найди ключ»… потом в сознании вспыхнула картина из бредовых видений: роща невесомых деревьев, две фигуры, голос японца… «как это по-вашему? Инь и янь? Меч и ножны, или нет – ключ и замок»… Видимо, эти картинки помешали мне инстинктивно залезть в карман, где вместе с мелочью лежал загадочный бронзовый кругляш, подаренный мне Окой Еруннаковым. Или я просто нашёл его, а шаман мне привиделся, но не об этом сейчас разговор.

– Мне надо об экспедиции узнать, в прошлом веке, в начале шестидесятых, тут шесть человек погибли…

– А ключа у них не было, – сказала старуха, будто отрезала, – а у тебя есть, я не могла ошибиться. У нас всё безошибочно. Всё это есть уже. От веку есть. Только видеть уметь нужно. Видеть главное… Не то что ты сам там навертел… или тот, кто спрашивает, навертел… а как на самом деле есть… и всегда было от веку… от веку…

Старуха перебирала семечки, перемешивала их, а потом резко высыпала всю чашку на стол.

– Ну, вот и конец всему, – резко бросила она. – Уйдут они. Насовсем уйдут и гора уйдёт.

– Не понял, в гору, что ли, уйдут? И кто уйдёт? Слушай, Балашиха, не темни – кто людям головы откручивает, зверь или человек? Что вообще творится вокруг этой горы?

– Стража везде, всё сторожит, всё охраняет, все ходы-выходы. Откуда вошёл, оттуда уже не выйдешь, а то и вовсе не подойдёшь, а у них зарок такой – хранить раз доверенное. Ключ и замок, меч и ножны… а больше и не сказать, я гадаю, гадаю, да не перегадываю… А погадать на чём угодно можно. Как зашёл человек, как спросил, как в носу поковырялся – и уже всё о нём знаешь. А остальное не важно – карты ли разложить или бобы кинуть, или камешки разбросать. Можно и на кофии посмотреть, да хоть и по плевку. Вот плюнь на зеркало, а я всё расскажу. Даже как Аллочку свою любишь, а признаться себе не хочешь. Мать как умерла, сильно переживал, а другой раз такой боли не хочешь, вот и бегаешь от любви…

– Про Аллочку-то кто сказал? Кто-то из охраны проболтался?

Но Балашиха будто не слышала, продолжала перебирать семечки и бормотать что-то нечленораздельное. Потом вдруг вскинула голову и, посмотрев на меня совсем другим взглядом – ясным-ясным, будто просветлённым, сказала:

– Ты иди, Яша, иди к себе, некогда мне – собираться надо. Дорога у меня долгая ложится и дальняя. Одежду чистую приготовить нужно, баньку истопить, попариться в последний раз. Одеться как полагается… – Она встала из-за стола, прошла к комоду, выдвинула ящик. – У меня тут на смерть всё приготовлено. Давно уже, лет тридцать назад купила, да вот лежит и лежит, всё не пригождается. А сегодня вижу – пришла моя пора помирать, да и откладывать не буду, сегодня и помру. Вот всё жить хотела, зубами, когтями за жизнь держалась и рвала ими же всех, кто мешал. А сегодня думаю, что мне эта жизнь дала? Зачем она? Да и я ей тоже ничего не дала, жизни-то. Вот вроде мы с ней вместе были, а не видели друг друга, ни я её… ни она меня…

Балашиха продолжала говорить, доставая из комода слежавшиеся стопкой вещи, но я уже не слушал. Встал, вышел, потихоньку затворив за собой дверь. Старая она, слишком старая, а у стариков бывает такое – вроде человек человеком, а как будто щёлкнет что-то – и дитё малое перед тобой. «В детство впадает», – подумал я. И посетовал, что зря таскался – ничего путного старуха не сказала. Теперь бы Петро не обманул ожиданий – неделю ковыряется, но пока ничего путного.

– Яш! – неожиданно громко раздалось за спиной. Я замер, медленно оглянулся. Балашиха стояла на крыльце, ровная, будто струна, лицо светлое, глаза сияют – вроде и не собиралась умирать немедленно. – Дорогу не ищи, она сама тебя найдёт. Под ноги подвернётся, приведёт куда надо.

– Спасибо, баб Валь! – ответил я ей, едва сдержавшись, чтобы не поклониться. Вот дурень, ещё б клубочек путеводный попросил!