не бойся, ничего страшного, влупи разочек…

На голове зашевелились волосы. Это… Страшнее не помню ничего, страшно.

Дрондина. Она стояла чуть в стороне. Она ухмылялась.

– Так и надо… – говорила Шнырова. – Бить. Как скотину… Все же так делают, ты тоже давай, чего ты…

Дрондина достала из кармана бумажку, развернула ее с торжественностью, расправила и прочитала громко и отчетливо, как на уроке литературы:

– Люди холопского званья – сущие псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа. Николай Алексеевич Не-екрасов.

Я побежал.

АВГУСТ

Подснежник Васькина

Дрондина воткнула лопату в землю.

– Левее встань. А то дуб не входит.

Я сместился левее. Дрондина привинтила к черенку лопаты гибкий штатив, на него приладила телефон.

– Мотор, – сказал я.

– Запись, – сказала Дрондина.

Я улыбнулся.

– За моей спиной, – указал рукой я. – Пушкинский дуб. Дуб, посаженный самим Александром Сергеевичем! Конечно, это не тот самый дуб, что был описан в знаменитом стихотворении, но это один из сотен дубов, посаженных Пушкиным в России.

Я поднял желудь, поместил его в баночку. Вытянул на ладони.

– Всем известно, что Александр Сергеевич был убежденным распространителем дубов! Еще в Лицее он дал клятву сделать Россию страной просвещения и дубов! Он сажал дубы и завещал их сажать нам! Присоединяйтесь к челленджу «Дуб Пушкина»! Сажайте дубы!

– Стоп!

Дрондина отключила запись.

– Неплохо, – сказала она. – Но все равно – мимо.

– Почему? – не понял я.

– Доказательств-то нет, – сказала Дрондина. – Так любой дурак объявить может. Дуб Пушкина, фасоль Гоголя, репа Толстого… Доказательства нужны.

Дрондина постучала ладонью по дубу.

– Таких дубов полным-полно…

– Потому что их выпускники Лицея сажали, – сказал я. – Им сам Державин завещал, вот они и рассадили их.

– Может быть, – Дрондина похлопала по дубу. – Но у Пушкина это нигде не записано.

– Я найду доказательства, – пообещал я. – В городском архиве сохранились дневники моего прапрадедушки, там записано про дуб… Там и автограф Пушкина есть…

– Так достань и сделай копию, – посоветовала Наташа. – Тогда… Ладно, давай, собирать.

Дрондина стала собирать желуди и раскладывать по баночкам.

У нас ровно сто баночек из-под детского питания. Тридцать моих, семьдесят Дрондинских. И еще штук триста дома. У меня в корзине, у Дрондиной в мешке. Ни моя мама, ни тетя Света баночки не выкидывали, хранили, для рассады, для специй, для бисера, для пуговиц, крючков, прочей мелкошвейной ерунды. Вот и пригодилось. Теперь в них будущие пушкинские дубы.

– Все равно мало, – сказала Дрондина, закрывая банку.

– Да хватит пока. Сто штук, нормально. Надо этикетки придумать…

– Да нет, не желудей мало. Дуба Пушкина мало. Вот если бы он здесь сочинил что… Поэму, или стихотворение хотя бы… На дуб всем плевать.

Я промолчал.

– Брось ты все эти… – Дрондина поморщилась. – Фантастики. Нет, я понимаю, места тут у нас хорошие, но… Но не получилось. Ты же историю хорошо знаешь, там ведь все так.

– Как?

– Все заканчивается.

Дрондина подняла желудь, посадила в баночку.

– Жили-были, потом раз – пустота.

Дрондина убрала баночку в карман.

– Зачем кистень?

Я указал на дубинку, прицепленную к поясу Дрондиной. Новая, системы «буратино», правда, «буратино-М» – теперь к концу дубинки была привязана большая ржавая гайка.

– Лес кишит неадекватами, – пояснила Дрондина. – Безумная коза, свинья-дистрофичка, а еще я сегодня в овраге след видела. Когда через ручей перебирались.

– Мой, наверное.

– Вот такой, – показала Дрондина руками. – Огромный. Это Психея наша. Надела сапоги на три размера и шастает.

– Зачем?

– А ты не понял еще? – удивленно спросила она. – У нее же крыша прохудилась. Когда она на окуня накинулась, я окончательно поняла – ку-ку. Она сапоги своего папаши надевает – и бродит. Следит за нами.

– Да ладно…

– Точно-точно, – сказала Дрондина. – Целую неделю шастает. Бабка ее по привычке в смирительную рубашку заковала, а как мать из Москвы вернулась, так пришлось отпустить. Психичка на свободе, приходится обороняться.

Дрондина похлопала по дубинке.

– Отомстить мне хочет.

Я не стал спрашивать за что, понятно же.

– Сама, дура, виновата, – Дрондина сняла дубинку с пояса, стала перекидывать из руки в руку. – А чего такого? Она первая дедушку Крылова вспомнила – вот ей и обратка. Значит, меня свиньей можно, а ее холопкой нельзя? А она холопка и есть, ты же знаешь эту историю, ее все знают…

Я не хотел слушать эту историю, но выбора не было.

– Мы, Дрондины, всегда, всегда…

Они, Дрондины, всегда были работящими – и давным-давно вышли на волю,  у них и дом был на каменном фундаменте, и пасха с изюмом. А потом и крепостное право отменили, все обрадовались, все праздновали. Кроме Шныровых. Они сказали, что не хотят вольной, им и так хорошо, в барских.

История – полное вранье.

Как барин ни пытался их уговорить, как ни выпроваживал, они на волю не соглашались, на коленях стояли, слезами обливались, не бросай нас, барин, не бросай…

–… Барин плюнул, и сказал – живите, как хотите, только от меня отстаньте. Ну, они и обрадовались, так и жили, в холопстве, а как революция началась, так первые барина и сдали. Твоего дедушку, между прочим!

– Прапрадедушку, – поправил я.

– Тем более. Слушай, я бы на твоем месте с ними вообще не разговаривала, они твоих предков подставили, а ты… Она у меня зуб украла!

Заявила Дрондина.

– Помнишь, Колесов сделал? На веревочке? Зуб удачи – а эта его сперла! Я его оставила на тумбочке, утром просыпаюсь – нет!

Шнырова не показывалась почти две недели, и за это время за ней скопилось немалое количество косяков и злодеяний. Зуб удачи, украденный в ночи. Нашествие улиток-вонючек. Дохлый еж, подброшенный в поленницу, еж завонял, и Дрондиным пришлось поленницу разбирать, так она в руинах и осталась, а скоро приедет папа, а дома бардак и слизняки. И у мамы сломалась ручная машинка. В этом, вроде, прямой вины Шныровых нет, но в том, что провода срезали…

– Вполне может быть это они и сделали, – сказала Дрондина.

– Зачем? Чтобы в темноте сидеть?

– Чтобы связи не было, – пояснила Дрондина. – Чтобы никто