– Пироги попробуй с капустой и яйцом, девочки испекли. Таких пирогов, наверное, давно не ел, – хлопочет Верочка.

Арсений разливает водку, пьют все, кроме Верочки, у нее своя наливка.

– Ну, дорогие мои, позвольте мне несколько слов… – Верочка поднимается, держа подрагивающей рукой рюмку. Она немного не в себе. – Сегодня у нас праздник, мы нашего Костю вновь видим. Немало лет живет он вдали от родины, не знаю, счастлив ли, и его, как нас, не обошли потери, но не будем о печальном, а давайте выпьем за его здоровье и пожелаем, чтобы почаще у нас бывал. Жаль, Николай Иванович не видит, он бы порадовался, он тебя, Костя, любил как родного, – не удерживается и непроизвольно всхлипывает.

– Мама, перестань, мы же по радостному поводу собрались, а ты… – пеняет ей Оля.

Извините меня, мои дорогие, больше не буду, – оправдывается Верочка.

Костя выпивает, закусывает пирогом – и в самом деле вкуснятина. Может, не следовало вот так сразу, в лоб, что «вдали от родины» и о потерях, ну да ладно, Верочке простительно, и несколько секунд как бы исподволь оглядывает сидящих. Сестры по-прежнему очень похожи, у Оли короткая, под мальчика, стрижка, не очень ей идущая, поскольку подчеркивает одутловатость лица, почти не красится в отличие от Кати, старающейся молодиться, с модной завивкой темных волос. Выглядят усталыми, замученными какими-то. Обе носят крестики, раньше не носили, впрочем, мог запамятовать.

– Позвольте теперь мне… – Костя поднимается с наполненной рюмкой. – Давайте помянем дядю Колю. Светлый был человек. Многое сделал в жизни, но сколько бы мог сделать еще… Он мне сказал перед моим отъездом… в общем, не важно, а суть в том, что он был из породы людей, на которых земля русская держится. Не ждал он милостей, наград, а работал во славу ее и гордился ее достижениями, в которых толика и его усилий. А еще был дядя Коля человеком такого кругозора и таких интересов разносторонних, что равных ему я не встречал. Отец мой очень его любил. Как брата. И мне он как близкий родственник был. В общем, давайте помянем…

По мере выпитого разговор оживляется. Костю расспрашивают о его жизни, он ничего определенного – сейчас меняет работу, намерен заняться бизнесом (что-то же надо говорить, не выигрышем же вот так сразу огорошить). Упоминает квартиру в Манхэттене и дачу в Поконо. Сестры понимающе переглядываются: ведают, что почем, Арсений медленно пережевывает пищу и кивает в такт своим мыслям. В свою очередь, Костя интересуется, чем они занимаются. Оля по отцовской линии, в той же фирме, что и он еще не так давно, работой довольна, да и заработок приличный – восемьсот долларов в месяц. Вам, американцам, покажется мало, для нас же совсем неплохо. Катя – переводчица с английского, тоже в фирме, иногда за границу командируют босса сопровождать. Сыновья институты заканчивают, оба финансистами станут, сейчас в России модно. Нормально, не жалуемся. У нас сейчас так интересно, столько нового, жизнь кипит…

– А вы в какой сфере российской власти вредите? – шутит Костя, к Арсению обращаясь. Тот еще больше насупливается.

– Я, уважаемый заморский гость, по мере сил споспешествую своему отечеству двигаться в верном направлении. – с юмором у него, видать, не очень.

– И каково же оно, направление это? – Костя проглатывает «заморского», понимая – это только начало.

– В отстаивании самобытности, в противостоянии Западу, если коротко. Мы с вами, как видите, на разных полюсах.

– Арсений – политолог, – как бы проясняет Оля. Ей явно не нравится затравка намечающегося спора, но перечить мужу или останавливать Костю по каким-то своим соображениям не хочет.

– Во-первых, откуда известно, на каком я полюсе? А во-вторых, вы считаете, у России нет иного пути как только с Западом бороться? – Костя нарочно подшпиливает. Ему бы уйти от серьезности, к шутке свести, но словно бес вселяется, хочется этого носорога позлить, вывести из себя. – Это уже было, славянофилы с западниками весь девятнадцатый век. А потом коммунисты с империалистами. Известно, к чему привело. И опять по-новой?

– Нам нужна национальная идея. Без нее невозможно двигаться вперед, – бубнит себе под нос Арсений, уткнувшись в тарелку, потом поднимает голову и окидывает Костю тяжелым, немигающим, будто с похмелья, взглядом. – Америка спит и видит ослабление нашего государства, раздробление на удельные княжества, превращение его в сырьевой придаток, и не более того. А мы не дадим, мы хотим видеть Россию могучей, сплоченной, по-прежнему великой.

О господи, звучит-то как… Придаток… Читал Костя подобное в Интернете на сайтах российских газет и не верил в искренность заклинаний. Полагал, дань моде – антиамериканизму, выгодно так думать, вот и строчат. Похоже, однако, всерьез.

– Извините, но это евразийство какое-то!

Арсений вскидывается, животом стол задевает, рюмка опрокидывается, благо пустая.

– Вот-вот, вы правильно подметили! – внезапно оживляется, радуется неизвестно чему, глаза блестеть начинают. – Именно так, в точку попали! Хотя для меня, в отличие от того же Дугина, евразийство сегодня – очевидный минус. Но совсем по другой причине, чем та, которую имеете в виду вы. Пошли покурим на балкон, а то спор наш не всем интересно слушать, – и скашивает глаз на вытянувшую ниточкой губы жену. Надо полагать, не впервой видит и слышит зацикленного на идее мужа.

Курит Арсений жадно, затяжка за затяжкой, сигарету не наружу, а внутри, в широкой мясистой ладони держит, по-блатному. Взгляд его уже не такой сумрачный, скорее возбужденно-заинтересованный – жаждет, очевидно, положить гостя из ненавистной заокеании на обе лопатки. Косте же, напротив, все кажется предельно скучным. Читал он Льва Гумилева, по которому одно время часть русской эмиграции с ума сходила, следил, опять же в Интернете, за схватками сторонников и противников евразийства и вывод сделал: туфта все, сотрясение воздусей, а проще, помутнение умов. Миф о евразийстве самые натуральные националисты придумали. В своих интересах, отнюдь не бескорыстных. Славы скандальной кое-кому захотелось. Тот же Гумилев, ордынскую версию России изготовивший, какие только глупости не писал! Читал Костя и умирал от смеха: оказывается, Римская империя и китайская династия Хань пали из-за насекомых-паразитов, спасением от которых были шелковые одежды. Римляне тратили на шелк огромные деньги, покупая его у купцов, дарили женам и любовницам, денег не хватало, жалованье солдатам платить было нечем, те поднимали восстания, ну и так далее. Ладно, с Римом ясно, но Китай тут при чем? У него с шелком, надо полагать, все в порядке было. Там беда другая караулила, по мнению Гумилева: