высадил второго полицмейстера и уехал. У Акселя в то время очень болела супруга, и он начинал беспокоиться, если долго с ней не виделся. Он даже не вышел из машины в тот раз.

– Что было после того, как приехал второй полицейский?

– Носке показал ему тела и дом. Они снова опросили меня. Провели обыск, и нашли сбережения Груберов. Андреас не особенно прятал их – драгоценности и деньги оказались в небольшой шкатулке в серванте в столовой. Я не смог сказать, сколько денег должно быть в доме, поэтому второй полицейский предположил ограбление. Носке с ним не согласился, они немного поспорили и пришли к выводу, что пусть дальше разбирается детектив.

– В каком часу это было?

– Не помню точно, после десяти. Было уже совсем темно и полицмейстеры решили, что лучше дождаться следующего дня. Помню, Носке сказал: – «Мы уже затоптали следов больше, чем нашли». Второй полицейский ушел к Циммерам, а я остался вместе с Носке на ферме.

– Почему вы решили остаться?

– Мне показалось, что кто-то должен быть на ферме на случай, если убийца вернется. К тому же, я не знал, насколько растянется обыск фермы. Кроме того, когда второй полицмейстер ушел, Носке попросил меня остаться до рассвета. Я думаю, он просто не хотел оставаться там в одиночестве и я его прекрасно понимаю…

Франц вновь вступил:

– Где вы расположились?

– В гостиной – там было кресло и диван. Свет мы, разумеется, гасить не стали.

– Как прошла ночь?

– Ничего не произошло, если вы об этом. Хотя, наверное, господин Носке об этом расскажет лучше. Я очень устал в тот день – наверное, это был самый длинный и тяжелый день в моей жизни – поэтому, как только я улегся на диван, тут же провалился в сон и проснулся только около пяти утра.

«То есть, в принципе, он способен уснуть на ферме среди трупов…»

– Вы разжигали камин?

– Нет. Я предложил, но Носке запретил под предлогом того, что в камине могли быть какие-нибудь улики.

– Вы проснулись около пяти утра. Что было дальше?

– Не знаю, спал ли Носке, но когда я проснулся, он уже бодрствовал и осматривал следы и кровавые брызги, оставленные в доме. Мы с ним очень старались ступать как можно более аккуратно, чтобы не смазывать следы на полу, но, к сожалению, в гостиной большая часть следов оказалась затоптана. Я спросил разрешение идти домой, Носке подумал некоторое время, но все-же отпустил меня, попросив, чтобы я не уезжал из Кайфека и, предупредив, что ко мне еще придут с вопросами. Я это и сам понимал. В общем, я ушел с фермы в половину шестого и примерно через полчаса был дома. А днем пришел Носке, тот второй полицейский и следователь Рейнгрубер.

– Что вы им рассказали?

– То же, что и вам. Может быть, тогда я заметил еще какие-нибудь детали, но сейчас, через столько лет, уже не смогу их вспомнить.

Опрос подходил к завершению. Несмотря на частичное соответствие портрету составленному доктором Иоханнесом и некоторые обстоятельства, говорившие в пользу виновности Шлиттенбауэра, после личного общения Хольгер уже почти не сомневался, что человек, сидевший перед ним, не был убийцей.

– Спасибо вам за откровенность и за то, что приняли нас в столь поздний час, господин Шлиттенбауэр. У нас осталось еще только два вопроса…

– Георг Зигль в своих показаниях утверждал, что вы были слишком спокойны, когда были обнаружены тела, и, даже, не были ничуть удивлены. – Майер буквально перебил Хольгера и поставил вопрос намного жестче, чем это сделал бы Вюнш. «Пытается вывести из себя, заставить проявить свою сущность! Ай да Франц! Опасно, но если сработает…». Лицо Шлиттенбауэра осталось бесстрастным, казалось, выпад Майера его не задел:

– Что я могу на это сказать? Разве только то, что из всех людей, бывших со мной в тот вечер на ферме, Зигль знал меня хуже и меньше всех. Я с детства выделялся спокойным поведением и характером. Люди, которые давно со мной общаются, знают это и не удивляются, когда я спокойно реагирую на то, что вызывает в других людях сильные чувства. Фогелер, Хофнер и Боден знали меня в течение долгого периода времени, поэтому им не бросилось в глаза мое кажущееся спокойствие.

Шлиттенбауэр посмотрел прямо на Майера. Его взгляд был тяжелым, очень тяжелым, но он не был наполнен ненавистью, злобой или, напротив, страхом. Лоренц заговорил:

– То, что произошло на ферме – одно из самых трагических событий в моей жизни. В одночасье я потерял ребенка, который, возможно, не был моим родным сыном, но о котором я заботился с самого его рождения, и женщину, которая своей любовью помогла мне справиться со смертью первой супруги и вернула желание жить дальше. Возможно, я выглядел спокойным, но мое сердце пылало, когда я нашел их убитыми, и пылает до сих пор, когда я думаю о них.

Майер выдержал этот взгляд и ответил спокойно и веско:

– Я приношу вам искренние извинения за то, что мы пришли в ваш дом и обеспокоили вас с дочерью, а также за то, что вернули вас в ту ночь, но некоторые вопросы мы не можем не задать.

Хельга Шлиттенбауэр подняла глаза от вышивки и посмотрела на Франца при этих его словах. Взгляд ее выразительных глаз был не легче взгляда ее отца, но в нем Вюнш увидел что-то еще, пока трудноопределимое. Между тем Майер и Лоренц продолжали разговор:

– Я понимаю…

– Тогда позвольте задать вам еще один вопрос. Где мы можем найти вашего сына Бальдура?

– Он живет в Лааге, работает в столярной мастерской Шипплока – она на центральной площади, не ошибетесь.

Пора было откланиваться. Хольгер посмотрел на часы – была половина десятого вечера. Ливень превратился в простой дождь.

– Спасибо за помощь и за гостеприимство, господин Шлиттенбауэр, и вам, фройляйн…

Вюнш встал и направился в прихожую, Майер шел следом. Проходя мимо все еще сидевшего Шлиттенбауэра, Хольгер выронил документы из кармана брюк. Майер и Лоренц дернулись одновременно. Никто из них не успел схватить удостоверение, и оно упало на дощатый пол, но Вюнша волновало не это – Шлиттенбауэр пытался поймать его правой рукой. Хольгер в течение всего разговора следил за руками Лоренца, но так и не смог однозначно определить его ведущую руку, поэтому и решил прибегнуть к этому немного неловкому трюку.

– Спасибо вам. Что-то ваше замечательное вино сделало меня рассеянным… Пусть Вюнш и позволил себе выглядеть глупо, зато теперь он мог почти наверняка исключить Лоренца Шлиттенбауэра из числа подозреваемых. После