Интересный психологический портрет палестинского террориста мы находим в книге нью-йоркской журналистки, Лауры Блуменфельд. Её отец, американский раввин, получил пулю в голову во время поездки в Иерусалим. Чудом остался жив. Двенадцать лет спустя журналистка решила поехать в Израиль и отыскать стрелявшего, чтобы — она сама ещё не решила: то ли отомстить, то ли попытаться понять его мотивы, то ли добиться от него просьбы о прощении. Приехав, узнала, что террорист сидит в израильской тюрьме, что он был членом ячейки, убивавшей туристов и израильтян в Иерусалиме. Подходили среди бела дня и стреляли в голову из пистолета. В группу входили члены радикальной фракции ПЛО, двадцати- и тридцатилетние, многие — с криминальным прошлым. Их лидеру вырвало глаза взрывом, когда он привязывал бомбу к автомобилю палестинского "коллаборанта".43 Отцу журналистки повезло — пройди пуля на полдюйма ниже, и он был бы мёртв.

Лауре Блуменфельд удалось завоевать доверие семьи стрелявшего, родственники пригласили её домой, отвечали на её вопросы о борьбе палестинцев, о покушении на этого туриста из Америки (журналистка не призналась, что она — дочь пострадавшего).

" — Это был какой-то еврей, — сказал двенадцатилетний мальчик и криво улыбнулся. — Я не знаю, кто… Наверное, агент Мосада.

Он засмеялся, и все засмеялись вслед за ним. Я присоединилась к ним — как могла.

— Я не уверен, что он был агент Мосада, — сказал старший брат стрелявшего. — Он был приезжий из Нью-Йорка, делал что-то против палестинцев. Иначе зачем бы они выбрали его мишенью?..

Мы все стали хихикать… Мать стрелявшего, смеясь, хлопнула меня по бедру".44

Журналистка, с помощью семьи, вступает в переписку с осуждённым террористом. Она верит, что если бы тот узнал, какой мирный и добрый человек её отец, он пожалел бы о своём поступке. Ведь сам террорист — образованный юноша, увлекается поэзией и философией. В его комнате, рядом с Кораном, лежат "Государство и революция" Ленина, "Мера за меру" Шекспира, учебники английского. В каждом его письме журналистка мечтает найти — вычитать — услышать: "Я сожалею…" Но никаких сожалений о содеянном там нет. Умная подруга объясняет Лауре:

" — Он не только не приносит извинения, но даже не видит, за что тут нужно извиняться… Наоборот, ждёт, что его жертва поймёт его мотивы и одобрит их… "Я не должен выражать никаких сожалений, потому что то, что я сделал, было правильным и справедливым…" Он произносит слово "мир", но это чистая прагматика, а не перемена убеждений… Сегодня звучит такая песня — мир, — и он — больной астмой поэт и философ-политик, верящий в человечество, ей подпевает. Но завтра мирные переговоры провалятся, музыка переменится, и он снова станет воином-героем".45

Мечта, которую лелеет Лаура Блуменфельд, — типичная мечта каждаго западного благомыслящего о том, чтобы всё обернулось недоразумением, недостатком информации, что словами и разъяснениями можно было бы развеять туман кровавой вражды. Представить себе, что он — благомыслящий альфид — с его добротой, чувством справедливости, состраданием, бескорыстием — одним фактом своего существования может доставлять невыразимые страдания бетинцу, он просто не может.

В рассказе ньюйоркской журналистки проступает ещё один аспект интифады и терроризма, который обычно ускользает от западного наблюдателя: веселье. Вся семья смеётся, вспоминая, как их герой совершил свой подвиг. И действительно, что может быть смешнее-веселее: идёт по улице приезжий еврей, такой уверенный в себе, довольный, богатый, равнодушный к страданиям несправедливо обделённых, и вдруг — хлоп! — лёгкое нажатие пальца на курок — и он валяется на мостовой, брыкая ножками и ручками.

Американский журналист Дэвид Шиплер разговаривал с палестинскими девушками, студентками техникума в Рамалле, после атаки террористов на кибуц Мисгар-Ам, в которой шестеро детей были взяты заложниками и четверо из них были ранены при освобождении, а один убит (апрель, 1980).

" — Мы все на стороне нападавших, — сказала одна, перекрывая взрыв смеха.

— Даже когда они захватывают и убивают детей?

— Дети вырастут и станут солдатами. Нет другого пути освободить нашу землю… Им плевать, когда гибнут наши дети.

Говорившая усмехнулась, и все начали хихикать".46

Журналист Стивен Глэйн пытался взять интервью у молодых палестинцев в тот день, когда они швыряли камни в израильских солдат.

" — Ваши родители знают, что вы занимаетесь этим?

— Только если я возвращаюсь домой с отметинами. В меня уже попадали четыре раза. — Халил поднял штанину и показал след от резиновой пули. — Но мы не прекрaтим нападения…

Неподалёку раздалась стрельба… Мы отбежали за угол дома. Халил и его друзья разразились смехом… Для молодых палестинцев это была борьба, но одновременно и увлекательное приключение, может быть, самое волнующее из всего, что сулила им жизнь, — конечно, не считая возможности взорвать себя в кафе Тель-Авива или Иерусалима".47

Если верить кадрам кинохроники, запечатлевшим улицы палестинских городов вечером 11-го сентября 2001 года, бСльшее веселье участникам интифады смогли доставить только рушащиеся небоскрёбы Мирового торгового центра в Нью-Йорке.

Вчитываясь в историю палестинцев, невозможно не удивляться тому, насколько их судьба повторяет судьбу американских индейцев.

И те, и другие вдруг оказались лицом к лицу — бок о бок — с народом иной, более высокой, цивилизации.

И там, и там вторгшиеся альфиды предлагали местным бетинцам различные формы мирного сосуществования, различные формы приспосабливания к неизбежным переменам, не отдавая себе отчёта в том, что первым шагом на этом пути должно было бы стать признание гордыми бетинцами своей отсталости, второсортности, несостоятельности.

Традиционная межплеменная рознь и вражда не давали индейцам возможности создать сплочённую военную силу; точно так же и арабы в Палестине были разобщены религиозными и клановыми барьерами, тратили свой боевой запал на междуусобия.

Единственной возможной формой вооружённого сопротивления и для тех, и для других оказался террор против пришельцев: мелкими группами, мелкими отрядами — налететь, убить, ограбить, поджечь, увести в плен.

И у индейцев, и у палестинцев культ воинской доблести был доведён до религиозного накала; готовность погибнуть в бою сделалась главным и необходимым достоинством любого мужчины. Естественно, люди, не ценящие собственную жизнь, жизнь своих врагов не ставят ни в грош, и готовы уничтожать их с непостижимой нашему сознанию жестокостью.

Отсутствие центральной власти у индейцев лишало американцев возможности заключить с кем-то прочный мир или привлечь кого-то к ответственности за акты террора; точно так же и израильтяне впустую требовали от Арафата исполнения подписанных договоров: он имел так же мало власти над Хамасом, Хизболой, Абу Нидалом, как какой-нибудь Понтиак или Сатанта — над другими племенами или даже над собственными воинами, рвущимися к подвигам и славе.