Я встречалась с другими постояльцами за завтраком – иногда. Однажды утром Диего рассказывал мне о светских мероприятиях предыдущего дня, которыми я пожертвовала ради светских мероприятий Люсиль незадолго до кульминации моего романа, и при этом произнес странное слово: колонизаторы.

– Колонизаторы? – повторила я.

– Мы – колония творцов, – пояснил он. – Значит, колонизаторы, верно? Вроде Колумба.

Он допил апельсиновый сок и встал из-за стола.

Наверное, он пошутил, но я пришла в ужас. «Постоялец» – такое многозначное, такое подходящее слово, зонтик, с которым я согласна была не расставаться изо дня в день. А теперь рядом со мной уселось слово «колонизатор», обнажило зубы. Что мы колонизируем? Пространство друг друга? Природу? Каждый – свой собственный разум? Последнее предположение в особенности меня встревожило, хотя оно не так уж отличалось от моей теории: нам позволено быть постояльцами в собственном разуме. Слово «постоялец» предполагало, что в мозг приоткрыта дверца, можно зайти заглянуть, и, когда входишь, обнаруживаешь там разные предметы, о которых прежде позабыл. «Я это помню!» – скажешь, взяв в руки маленькую деревянную лягушку, тряпичную куклу без лица или книжку с картинками, перелистнешь страницы, и вернутся давние впечатления – вот мухомор, одного сегмента не хватает в шляпке, вот груда залитых светом осенних листьев, вот летний ветер колышет молочай. И напротив, «колонизатор» звучит чудовищно, как будто ты выбил ногой дверь в свой разум и застал внутри чужое семейство за ужином.

Теперь за работой я чувствовала, как странно проникать в собственные глубины. Вдруг и я в самом деле захватчик, несущий с собой ложь и зараженные оспой одеяла? Какие секреты, какие тайны лежали там неприкосновенно?

И все еще держалась слабость. Я решила, что когда-то умерла в этой комнате, со всеми ее шторами и шнурками, а та я, которая день за днем склонялась над клавиатурой, была привидением, цепляющимся за свою работу вопреки пустяковым обстоятельствам мирской суеты.

Меня разбудил стон. Я стояла у подножия лестницы, босиком, в пижаме. Развязавшийся узел волос бессильно обвис на затылке. Я отметила деревянные панели коридора, лунный свет, струившийся из окон по обе стороны от двери. Я много лет не ходила во сне, и вот она я, на ногах и не в постели.

Я услышала это снова. Я слышала такие звуки раньше, в детстве, когда наша кошка съела целую буханку хлеба. Это был звук сокрушения о собственном обжорстве, оплакивания нарушенной меры. Мои стопы беззвучно скользнули по паркетному полу.

В коридоре полумрак. Лунный свет проходил сквозь окно, ложась тремя косыми серебряными полосами на панели стены. Дойдя до конца коридора, я спустилась по ступенькам и последовала за звуком в сторону столовой. От двери я увидела Диего, распростертого навзничь на столе. Его бедра оседлала Лидия, ночная рубашка – пена морская – задралась к ее бедрам. На меня смотрели ее подошвы, темные от грязи.

Лидия извивалась, и я заметила пятна лунного света, появлявшиеся под ней и исчезавшие, рассеченные надвое темнотой. Мой разум сонно повернулся раз, другой, как будто двигатель не хотел включаться, а потом ожил. Диего ухватил ее за бедра, подтянул к себе, потом оттолкнул. Ритм естественный, как рябь на воде от ветра.

Меня они не замечали. Лидия смотрела в другую сторону, а Диего плотно зажмурился, словно, открыв глаза, упустил бы часть удовольствия.

Лунный свет был избыточен, выделял немыслимые детали: его гладкость, прозрачную ткань, окружавшую ее плоть, словно аура. Я знала, что должна стронуться с места, вернуться в свою спальню, стереть вздымающуюся волну наслаждения и страха, а потом заснуть – но не могла. Их движения продолжались бесконечно и не приближались к кульминации, застряли в невероятной устойчивости ритма.

Спустя какое-то время я на том их и оставила. Вернувшись в комнату, потрогала себя – как давно не трогала! – мой разум был путаницей электрических разрядов. Я думала о своей жене, о темных пятнах ее сосков, как ее рот раскрывается и ленточки звука выходят, клубясь.

Наутро вернулся туман. Я проснулась, а он заглядывает в открытое окно, словно заботливый призрак, желающий о чем-то предупредить. Я захлопнула окно с такой силой, что задребезжала рама. То, что я видела ночью, оставило меня в растерянности. Сказать им? Попросить соблюдать осторожность? Или же это моя проблема, что я невольно стала наблюдательницей, а их это никак не задевает? На кухне Лидия варила кофе, но я избегала встречаться с ней взглядом.

В студии я изо всех сил старалась сосредоточиться. Вышла на балкон и попыталась разглядеть озеро, но не смогла. Измученная непогодой, прилегла на пол. В этом ракурсе комната выглядела иначе, радикально иначе. Я почувствовала, как меня притягивает к потолку сила, равная гравитации, но противонаправленная, и оттуда я смогла разглядеть потайные места под мебелью: мышиное гнездо, чужую визитку, одинокую белую, как кость, пуговицу, стоявшую на ребре.

В который уже раз я припомнила концепцию Виктора Шкловского – остранение: когда мы приближаемся вплотную и рассматриваем что-то очень медленно, это что-то начинает мерцать, меняться, приобретает новые смыслы. Когда я впервые пережила это ощущение, я была слишком мала, чтобы осознать его, и тем более слишком мала, чтобы справиться в учебнике. В первый раз – я лежала на полу, изучая металлическую и резиновую ножку нашего холодильника, намотавшуюся на нее пыль и человеческие волосы, и с этого обзорного пункта начали меняться все предметы. Ножка, прежде незначительная, одна из четырех и так далее, внезапно стала всем: храбрым маленьким домиком у подножия огромной горы, откуда можно было разглядеть крошечный завиток дыма и подсвеченные окна, домиком, из которого в урочный час выйдет герой сюжета. Каждая царапина на этой ножке стала балконом или дверью. Мусор под холодильником стал суровым и диким ландшафтом, простор кухонной плитки – осажденным королевством, ждущим спасителя. Так мама и застала меня: я таращилась на ножку холодильника столь пристально, что глаза немного скосились, тело свернулось, губы почти незаметно шевелились. Второй раз не стоит излагать подробно, хотя именно из-за него дочь миссис З. перевели из нашей английской группы в другую, а к третьему разу – тогда я уже была взрослой – я научилась понимать, чтó именно я делаю, и стала делать это более осознанно. Этот процесс был полезен для моего творчества – я даже думаю, что мой талант, какой уж есть, происходит не от музы или творческого духа, а от моей способности манипулировать пропорциями и временем – но отношения эта способность весьма затрудняет. Как мне удалось обзавестись женой – для меня до сих пор загадка.

Я закончила дневную порцию, когда уже давно стемнело. Полуденная жара выжгла туман, и теперь все было ясно, отчетливо. Приближалось полнолуние, луна отражалась в озере, в волнах, нагнанных ветром. Я двинулась в путь меж деревьев, под ногами хрустели камни. Все сияло тонким серебристым светом. Я воображала себя кошкой, ночное видение обнаруживало то, что иначе осталось бы в тайне. Отель манил огнями вдали – маяк, зовущий меня домой.

Вдруг жидкая тень выплеснулась передо мной на тропу – темнее тьмы. Я попыталась глядеть мимо нее. Если доберусь до скамьи, выйду и по ту сторону деревьев. Но плоская тьма леса, который еще предстоит пересечь – вот где ужас. Я плотнее прижала сумку к себе.