с этой бандой – правда, в наступательной форме.

Вчера ко мне пришла с воем престарелая Филоксера – та самая, что ведет прополку в моих садах. Оказалось, ее правнук исчез. Я утешал ее, говоря, что он, по всей вероятности, убежал в лес. Но она сама сначала так думала; целый день искала его в лесу и узнала, что его поймали люди племени Биданго. Теперь его держат взаперти в одной хижине и на следующей неделе собираются принести в жертву Симби-Китас, Азилит и Дом-Педро. Я обещал старухе содействие и отправился в дорогу. Перед упомянутой хижиной мне попался навстречу какой-то черномазый парень. Я узнал его: это был один из жрецов-танцовщиков дьявольской секты. Я оттолкнул его и вошел в хижину. Там я нашел мальчишку: он сидел, скорчившись в большом ящике, связанный по рукам и ногам. Около него лежали большие куски маисового хлеба, пропитанного ромом. Он уставился на меня тупыми глазами зверя. Я разрезал путы и взял его с собой. Жрец, карауливший его, не осмелился ни на малейшее вмешательство. Я тотчас же отвез парня на пароход, отправлявшийся сегодня вечером, и дал капитану письмо к моему товарищу по делам в Сан-Томе с просьбой приютить парня у себя. Там он будет в безопасности. Если бы он остался здесь, рано или поздно он все равно попался бы под нож: приверженцы культа Вуду не так-то легко выпускают из своих рук того, кто был приговорен ими к смерти. Старая Филоксера рыдала от радости, когда узнала, что ее сокровище (весьма, впрочем, низкого сорта) находится в безопасности на борту парохода. Теперь ей нечего больше бояться: когда он явится сюда обратно, он будет уже взрослый мужчина, могущий сам убить всякого…

Впрочем, я доволен поступком. Это нечто вроде мести за тех маленьких мулатов, которые исчезли с моего двора. Филоксера сказала мне, что они пошли той же дорогой, по которой должен был теперь пойти ее правнук.

10 сентября

Впервые за долгое время чуть не поссорился с Аделаидой. Она узнала, что я спас правнука Филоксеры, и призвала меня к ответу: если жрецы Симби-Китас предназначили ребенка к смерти, как же осмелился я вырвать его у них из рук?

За все это время мы с ней ни разу не говорили о Вуду, с того самого дня, когда она по собственному побуждению открыла мне, что отказалась от звания мамалои. Она сказала мне, что не может быть более жрицей, так как слишком любит меня. Я посмеялся тогда, но все-таки мне это было приятно.

Теперь она снова пустилась в эти отвратные суеверия. Я попытался было вразумить ее, но скоро замолчал, ибо понял, что невозможно вырвать у нее веру, которую она впитала с молоком матери. Кроме того, я прекрасно понимал, что ее нападки происходят лишь из любви ко мне и страха за меня. Она плакала и рыдала, и я не мог успокоить ее.

15 сентября

Аделаида стала совершенно несносной. Ей всюду что-то мерещится. Она меня ни на минуту не покидает теперь, не отстает от меня ни на шаг, как сторожевая псина. Это, само собой, весьма трогательно, но в то же время и весьма обременительно, а мальчик, которого она не спускает с рук, обладает невероятно сильным голосом. Все, что я ем, она готовит сама. Мало того, она предварительно пробует всякую еду, прежде чем позволить мне взять хоть что-то в рот. Я знаю, что негры – великие специалисты по части изготовления ядов и в совершенстве знают травы, но все-таки я не думаю, чтобы они осмелились попробовать на мне свои познания. Я смеюсь над Аделаидой, но не скажу, чтобы мне было весело.

24 сентября

Итак, они уже взяли у меня «душу». Я узнал это от Филоксеры, которая так же расстроена и озабочена, как и Аделаида. Она пришла сегодня ко мне, чтобы предостеречь. Я хотел выслать Аделаиду из комнаты, но она настояла на том, чтобы остаться и слушать. Жрецы распространяют слух, что я изменил Симби-Китас, которому приносил клятву, и что поэтому я loup-garou, оборотень, который по ночам сосет у детей кровь. Ввиду этого некоторые из джионов «взяли у меня душу», то есть сделали из глины мое изображение и повесили его в храме. Сам по себе это совершенно невинный опыт, но он имеет очень неприятную сторону: теперь я «человек без души», и поэтому каждый может меня убить. Он совершает этим даже доброе дело.

Несмотря на это, я не придаю этой истории никакого серьезного значения и не намерен разделять бабьи страхи. Пока псы лежат у моих дверей, а браунинги дежурят около моей постели, пока Аделаида готовит мне еду, я не боюсь черных негодяев.

– С тех пор как я себя помню, еще ни один негр не осмеливался наложить руку на белого! – утешал я Аделаиду.

Но она отвечала:

– Они уже не считают тебя белым. Они считают тебя своим с тех пор, как ты принес клятву Симби-Китас.

2 октября

Мне так жаль ее… Она следует за мною как тень, не выпуская ни на секунду из виду. Она почти не спит по ночам, сидит около моей постели на кресле и оберегает мой сон.

Она более уже не плачет. Тихая, молчаливая, она бродит за мной. Похоже на то, что она борется сама с собою, решаясь на какой-то важный шаг…

Может, ликвидировать мое здешнее дело? В Германию я не могу переселиться – не потому, чтобы боюсь вступить снова в конфликт с глупыми законами: я уже не интересуюсь более никакими другими женщинами с тех пор, у меня есть Аделаида и ее мальчик, – но я считаю совершенно невозможным привезти на родину негритянку в качестве моей жены.

Я мог бы переехать в Сан-Томе. Аделаида, наверное, чувствовала бы себя там очень хорошо. Я мог бы построить там прекрасную виллу и начать какое-нибудь новое дело. Если бы я только мог хоть кое-как распродать здесь весь хлам, хотя бы