Мой друг сказал, что, вероятнее всего, до полуночи или до часа ночи тревожиться нечего. Между тем около половины двенадцатого дверь комнаты Артура Ранса отворилась. Я услыхал слабый скрип ее петель. Я понял, что ее отпирают изнутри с величайшей осторожностью. Какое-то время, показавшееся мне вечностью, дверь оставалась открытой. Ее подтолкнули из комнаты, и она распахнулась наружу, то есть в галерею, поэтому я не мог видеть ни то, что происходит в комнате, ни то – что за дверью. В этот момент внимание мое привлек какой-то странный звук, повторявшийся уже третий раз и доносившийся из парка; поначалу я не обратил на него внимания, как не реагируют обычно на мяуканье кошек, которые бродят ночами по водостоку. Но в третий раз он прозвучал так явственно и странно, что я невольно вспомнил рассказы о крике Божьей твари. А так как до сих пор крик этот неизменно сопутствовал всем несчастьям, случавшимся в Гландье, меня охватила дрожь. В эту самую минуту я увидел, как из-за двери появился человек и закрыл ее. Я не сразу узнал его, так как, стоя ко мне спиной, он склонился над довольно объемистым пакетом. Закрыв за собой дверь и взяв в руки пакет, неизвестный повернулся лицом к темному чулану, и тогда я понял, кто передо мной. Это был лесник. Это он выходил в столь поздний час из комнаты Артура Ранса. «Зеленый человек». На нем был тот самый костюм, в котором я видел его на дороге возле харчевни «Донжон» в первый день, как приехал в Гландье; да и сегодня утром, когда мы с Рультабием выходили из замка и встретили его, он тоже был в этом костюме. Конечно, это лесник. Я отчетливо разглядел его. Мне даже показалось, будто лицо его выражало некую тревогу. Крик Божьей твари прозвучал на улице в четвертый раз, тогда лесник поставил свой пакет на пол и подошел ко второму из окон, если считать их от темного чулана. Я боялся пошевелиться, опасаясь нечаянно выдать свое присутствие.

Подойдя к окну и уткнувшись лбом в стекло, он стал всматриваться в сумрак парка. Так простоял он с полминуты. Ночную тьму временами рассеивал ослепительно-яркий свет луны, скрывшейся затем в черных тучах. «Зеленый человек» дважды поднимал руку, подавая какие-то непонятные для меня сигналы, потом, отойдя от окна, снова взял свой пакет и направился по галерее прямиком к лестничной площадке.

Рультабий наказывал мне: «Чтобы предупредить меня, вам надо лишь отпустить шнурок, который держит занавес на окне…» И вот настал нужный момент. Но о чем я должен предупредить Рультабия? Впрочем, мое ли это дело? Мне следовало выполнить данное им указание, и все. Я отпустил шнурок. Сердце мое громко стучало. «Зеленый человек» дошел до лестничной площадки, и тут, к величайшему моему удивлению, я увидел, как он спускается по лестнице, ведущей в вестибюль, тогда как я ожидал, что он продолжит свой путь по галерее в правое крыло.

Что делать? Я тупо смотрел, как падает, закрывая окно, тяжелый занавес. Сигнал был подан, однако я не увидел Рультабия на углу сворачивающей галереи. Никто не приходил, никто не появлялся. Я был в полной растерянности. Прошло с полчаса, это время показалось мне нескончаемой вечностью. Как теперь поступить, если даже я увижу что-нибудь еще? Сигнал был подан, я не мог подать его второй раз… С другой стороны, выйти из моего укрытия в такой момент я не решался: это могло смешать все планы Рультабия. В конце концов, мне не в чем было себя упрекнуть, и если случилось что-то, чего мой друг не ожидал, ему оставалось винить только себя. Не имея больше реальной возможности предупредить его о чем-либо, я отважился пойти на риск: выйдя на цыпочках из чулана и стараясь ступать совсем невесомо, я, вслушиваясь в тишину, направился к сворачивающей галерее.

В сворачивающей галерее – ни души. Я подошел к двери Рультабия. Прислушался. Ни малейшего звука. Тогда я тихонько постучал. Никакого ответа. Я повернул ручку, дверь отворилась. Я очутился в комнате. Рультабий лежал на полу, вытянувшись во весь свой небольшой рост.

В невыразимой тревоге склонился я над телом друга и с радостью обнаружил, что он спит! Он спал тем глубоким, болезненным сном, каким, я видел, заснул Фредерик Ларсан. Значит, он тоже стал жертвой снотворного, которое подсыпали нам в пищу. Но как же, однако, мне-то удалось избежать этой участи! Поразмыслив хорошенько, я понял, что снотворное, вероятно, подмешали в вино или воду, ибо в таком случае все объяснялось само собой: за едой я обычно ничего не пью. От природы я склонен к полноте и потому соблюдаю, как говорится, «сухой» закон. Я с силой встряхнул Рультабия, но мне так и не удалось заставить его открыть глаза. Сон этот, несомненно, был делом рук мадемуазель Станжерсон.

Она, конечно, решила, что больше, чем отца, ей следует опасаться этого молодого человека и его неусыпной бдительности, ведь он все знал и умел все предвидеть! Я вспомнил, как метрдотель, прислуживая нам, особо рекомендовал великолепное шабли, которое наверняка побывало на столе профессора и его дочери.

Так прошло больше четверти часа. В этих исключительных обстоятельствах, когда моему другу во что бы то ни стало надо было проснуться, я решил прибегнуть к суровым мерам и вылил на голову Рультабия кувшин воды. Он открыл глаза – наконец-то! – но взгляд у него был жалкий, сумрачный и безжизненный, я бы даже сказал, без проблеска мысли. И все-таки это была определенная победа. Я решил подкрепить ее и, приподняв его, влепил Рультабию пару пощечин. О счастье! Я почувствовал, как он напрягся в моих руках, и услышал его шепот:

– Продолжайте, только не так шумно!

Продолжать хлестать его по щекам и не шуметь при этом показалось мне делом невозможным. Тогда я принялся щипать и трясти его, и вскоре он уже кое-как держался на ногах. Мы спаслись!

– Меня усыпили, – молвил он. – Ах, я провел ужасные четверть часа, прежде чем окончательно свалился… Но теперь все прошло. Не покидайте меня…

Не успел он закончить фразу, как до нашего слуха донесся страшный крик, прокатившийся по всему замку, воистину смертный вопль.

– Какое несчастье! – взвыл Рультабий. – Мы опоздали! Какая жалость!

Он кинулся к двери, но, ударившись о стену, упал, так как все еще нетвердо двигался. В это время я с револьвером в руке уже бежал по галерее; словно безумный летел я к спальне мадемуазель Станжерсон. Домчавшись до пересечения сворачивающей галереи с прямой галереей, я увидел, как из апартаментов мадемуазель Станжерсон выскочил какой-то человек и в несколько прыжков очутился на лестничной площадке.

Я не смог совладать с собой и спустил курок… Револьверный выстрел с грохотом прокатился по всей галерее, но человек, продолжая свой бешеный бег, уже успел скатиться по лестнице. Я преследовал его с криком: «Стой! Стой, или я убью тебя!..» Достигнув, в свою очередь, лестницы, я увидел бегущего навстречу мне из глубины галереи левого крыла замка Артура Ранса, кричавшего:

– Что случилось? Что случилось?

Мы с Артуром Рансом сбежали вниз по лестнице почти одновременно; окно в вестибюле было открыто. Мы отчетливо видели фигуру удиравшего человека и, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно разрядили все обоймы в его направлении. Преступника отделяло от нас не более десяти метров, он пошатнулся, и мы уже решили, что он вот-вот упадет, когда следом за ним выпрыгнули в окно, но неизвестный вдруг кинулся прочь с новой силой. Я был в носках, американец – босиком, у нас не было никакой надежды догнать его, если даже наши револьверы оказались бессильны! Мы выпустили свои последние патроны, а он все бежал, бежал… Но мчался он по правой стороне центрального двора, туда, где кончалось правое крыло замка, в тот самый угол, окруженный рвами и высокой оградой, где никак нельзя было скрыться и откуда имелся только один выход – дверь маленькой комнаты, расположенной выступом, в которой жил теперь лесник.