чтобы и других входов нигде не осталось.

///////

Я стояла на железнодорожной станции в городке Пар, махала вслед поезду, идущему на восток, и давилась слезами, как ребенок, расстающийся с любимой игрушкой. Диплом Мота не просто помог ему систематизировать десятилетия знаний и опыта, но и добавил к ним новые навыки проектирования, которые внезапно понадобились клиенту за триста километров от нас. Несколько дней мы промучились, решая, ехать ему или нет. Сможет ли он поехать один? Не забудет ли, куда ему нужно? Сможет ли выполнить работу, когда доберется до места? Не отправиться ли мне с ним? Наконец Мот уложил сумку, записал на лист бумаги все пересадки, нужные телефонные номера, адреса и имена и заявил, что, если он не способен справиться с этой поездкой один, ему вообще не стоит никуда ехать. И вот он сел в поезд и исчез из виду.

Я отправилась обратно на ферму. Войдя в дом, я поняла, что впервые оказалась там без Мота, и ощутила в атмосфере странное, пахнущее сыростью одиночество. Комнаты, которые казались такими многообещающими в присутствии Мота, теперь стояли голыми и показывали мне свою истинную сущность. Холодные, сырые, кошмарные коробки, полные плесени. Я хотела уехать, вернуться в знакомую теплоту церкви, захлопнуть за собой дверь и ждать возвращения Мота. Но я была не одна. Они тоже находились здесь: бегали, царапались, суетились на чердаке; дом жил своей жизнью – или, во всяком случае, чердак жил своей жизнью. Я поставила сумку на пол и разыскала щепки, чтобы растопить печку. Мне внизу было куда холоднее, чем мышам на чердаке, они-то уютно устроились в своих норках в розовом утеплителе. Огонь разгорелся, чашка чаю согрела мне руки, а мыши затихли – или отдыхали, или их усыпил дым из прохудившейся трубы. Либо одно, либо другое. Я достала из сумки «Копсфорд» и снова тихонько пролистала страницы, позволив летним дням Уолтера пробиться через воспоминания, с которыми у меня навсегда была связана эта книга. И вот наконец в его первые дни в коттедже, еще до периода увлечения сбором трав, начала проступать истинная личность Уолтера: в борьбе молодого человека с разваливающимся домом раскрывалась более решительная сторона его характера.

Впервые попав в Копсфорд, Мюррей испытал чувство полной изоляции, ощущение, что коттедж отвергает его. Он стоял в доме, пораженный глубоким одиночеством, наполнившим разрушенные стены, не в состоянии отделаться от этого ощущения. Я сунула еще одно полено в печку. Не могу допустить, чтобы такое случилось здесь. Нет, пока Мот в отъезде, я как-нибудь справлюсь со своими сомнениями по поводу переезда и выброшу из дома все, что кажется мне неприветливым. Я отказываюсь быть Уолтером в ледяном плену дома, который будто презирает само мое присутствие. У него-то проблемы были похуже, чем полный чердак милых, пусть и вонючих мышек. Копсфорд кишмя кишел крысами. Они сползали со стен и вылезали из камина, а ночами бегали по кровати Уолтера и освещали комнату тысячей глазок, в которых отражался огонь его фонаря.

Справиться с несколькими мышами будет не так уж и сложно. Когда я была маленькой, у нас на ферме как-то завелись крысы. Днем они были невидимы, но, как только начинало смеркаться, появлялись подобно чуме. Тысячами они устремлялись в амбары, полные пшеницы, овса и ячменя. Пожирали зерно, портили корма для животных, становились такими толстыми и ленивыми, что днем уже не прятались, а просто нагло сидели на балках, глазея на нас. Я следовала за папой по пятам, пока он раскладывал ловушки и крысиный яд, а потом приманивал целую армию кошек, чтобы те жили в амбарах. Но популяция грызунов не уменьшалась. Несмотря на мои протесты, папа решил, что вредители пришли из нор у реки, и потравил на берегу все живое. Потом отец стал охотиться на крыс с духовым ружьем, по ночам, когда они выходили всей оравой. Я всегда была с ним и светила фонариком, чтобы ему проще было целиться, а он стрелял и перезаряжал ружье, и снова перезаряжал его, и снова. Постепенно яды становились все более сильнодействующими, папа раскладывал их все больше, и вот крысиные ряды начали редеть. С грызунами вместе полегло какое-то количество кошек и собака. Так что я наверняка сумею избавиться от семейки мышей.

Для Уолтера решением проблемы стала собака. Он одолжил у знакомых пса по имени Флафф – Пушок, – который положил конец крысиному вторжению за одну кровавую ночь. Мне собака не поможет, но и яд тоже не решение. Наша цель – вернуть на ферму диких зверей и птиц, а не отравить здесь все живое. Должен быть еще какой-то выход. Я ответила на сообщение от Мота, напомнив ему, куда он положил листок с расписанием электричек. Мне нужно найти себе занятие, или всю следующую неделю я проведу, проверяя телефон и беспокоясь. Пока не начало темнеть, я еще поскребла обои, а потом наконец вышла на холод и вдруг увидела ее – первую сову, которая встретилась мне на ферме. Она летела прямо на меня, и ее широкие крылья, казалось, обрамляли круглую голову. Ну конечно же, совы! Ответ был очевиден: осталось только выгнать мышей на улицу. Но как?

///////

– Все почти позади, я выжил, но жду не дождусь, когда смогу сесть на поезд домой. Сегодня утром я упал. Делал замеры в последней секции сада, спокойно стоял на совершенно ровной полянке и ни с того ни с сего просто взял и упал. Ничего не смог сделать.

– Хочешь, я приеду и заберу тебя? Я могу выехать прямо сейчас.

– Нет, у меня все нормально. В любом случае обратный билет уже куплен. Я буду дома сегодня вечером.

Я сидела на невысокой оградке перед домом и задыхалась в тишине. Ни дуновения ветерка, ни птичьего крика. Ни человеческого голоса. Его голоса. Вот так было бы в мире без него, без его постоянных разговоров, идей и поступков. Кортикобазальная дегенерация постепенно меняла его. Это не было моментальное разрушение, какое наступает от стремительно и агрессивно развивающейся болезни, скорее медленная утрата физической формы и остроты ума. Почти незаметная, если не вспоминать, каким он был раньше. Не стремительный лесной пожар, а медленная потеря функций, коварная, как изменения климата. Он опустошался. Его тело становилось подобным миру живых изгородей без птиц, рек без рыбы и садов без насекомых, его язык забывал, как ощущать вкус, а чувства угасали. Я поежилась на зимнем солнце. Меня совершенно не интересовала жизнь, в которой я должна буду звучать без аккомпанемента Мота.