Она то и дело возвращалась к последнему разговору с Мари и Алексой, то огорчаясь, что была столь резка с ними и так близко к сердцу восприняла их слова, то, вновь вспыхивая от гнева при воспоминании об их оскорбительных заявлениях, жалела, что не поставила на место дерзких дам более точными и язвительными репликами. Или вдруг начинала сомневаться в справедливости своих мыслей, выискивая огрехи в собственном поведении, которое ей уже не казалось безукоризненным.

О Палевском Докки старалась не думать, но это было невозможно, и вскоре ей пришлось признать, что она не просто увлеклась им, а самым непостижимым образом умудрилась в него влюбиться — чуть не с первого взгляда, как девчонка, потеряв голову при одном виде красивого офицера. Здесь, в Залужном, когда она ужасно тосковала по нему, эта истина открылась ей со всей очевидностью. Докки не могла понять, как произошло, что она, взрослая, рассудительная женщина, много повидавшая и пережившая на своем веку, всегда сохранявшая душевный покой и ясную голову, столь неразумно отдала сердце мужчине, которого и видела-то всего несколько раз.

Конечно, она влюбилась не в нарядную форму или статную фигуру, и не в интересное лицо — она встречала мужчин и красивее графа. Тот же князь Рогозин имел более эффектную внешность, которая не производила на Докки даже тысячной доли того впечатления, как только один взгляд Палевского. Ей нравилось и волновало в нем все — ум, обаяние, его решительность, даже самоуверенность, что в сочетании с мужественностью и силой, им прямо-таки излучаемыми, представляли собой гремучую смесь, от которой сердце Докки не смогло уберечься.

«Он совершенно не достоин моей любви», — гордо твердила она, напоминая себе о том, что Палевский флиртовал с ней от скуки, видел в ней лишь короткое развлечение и что надеяться на какие-либо чувства с его стороны, тем более предполагать, что он мог иметь серьезные намерения, было бы верхом глупости. Уехать из Вильны было единственно верным решением. Куда унизительнее и тяжелее было бы находиться там и наблюдать, как он ухаживает за своей невестой, не обращая на нее внимания, или — что еще хуже — продолжает с нею флиртовать, одновременно готовясь идти под венец с юной графиней Сербиной.

Докки оставалось уповать только на время, которое поможет ей освободиться от этого безнадежного и мучительного чувства, хотя именно оно впервые за многие годы дало ей возможность ощутить себя по-настоящему живой. Увы, вся прелесть того упоительного волнения, какое она испытала при встречах с ним, сменилась такой болью и пустотой в душе, что порой они казались невыносимыми.

Чтобы как-то отвлечься, Докки энергично взялась за хозяйство. С раннего утра до позднего вечера она разбиралась в бумагах и счетах, объезжала поместье, разговаривала с крестьянами и навещала соседей. Но даже насыщенные занятиями и встречами дни не помогали ей сбросить с себя груз воспоминаний, а усталость не приносила долгожданного освобождения от преследующих ее мыслей — блаженного сна, в котором можно было бы забыться.

Афанасьич, однажды посмотрев на ее осунувшееся от страданий и бессонных ночей лицо, по привычке предложил найти успокоение в «холодненькой». Докки же предпочла пить на ночь травяные отвары, приготовленные по его особому рецепту, — они только и помогали ей заснуть.

— И чего так надрываться? — не раз говорил с укором Афанасьич, взирая на горы бумаг на столе или отправляясь с ней в очередную поездку по имению. — Дела не убегут, а поправить все и сразу все равно не получится. Только маету себе и другим создаете.

Докки в душе с ним соглашалась, но продолжала себя изнурять, заодно погоняя изрядно распустившихся дворовых, заставляя их чистить дом и приводить в порядок приусадебное хозяйство.

— Обленились, — констатировал Афанасьич, наблюдая, как здешние слуги всем скопом неловко пытаются поставить обвалившуюся деревянную балюстраду крыльца или нехотя пропалывают огород.

— Обленились, — соглашалась с ним Докки, понимая, что едва она отсюда уедет, без должного надзора все работы сразу прекратятся. Поэтому она написала письмо Букманну с просьбой подыскать как можно скорее надежного и умелого управителя для Залужного, а то и подумать о продаже поместья, пока оно что-то еще стоит.

Именно об этом она размышляла по дороге в усадьбу соседки Марьи Игнатьевны, приславшей записочку с просьбой навестить ее, как только у баронессы найдется немного времени. Докки не слишком стремилась в гости — все эти разговоры о погоде и сплетни надоели ей еще в Вильне, но Афанасьич, считая, что барыне следует развеяться, настоял на поездке.

Неожиданно Докки понравилось беседовать с Марьей Игнатьевной, как и находиться у нее в гостях в уютной гостиной, заставленной громоздкой старинной мебелью и цветами в горшках. Сама хозяйка, которую Докки знала всего ничего — за все эти годы видела ее пару раз и толком с ней никогда не общалась, — была дамой говорливой, добродушной и приветливой.

— Слыхала я, выгнали вы Легасова, — такими словами встретила ее Марья Игнатьевна, усаживая за стол, где стоял кипящий самовар, пузатые чашки, вазочки с разнообразным вареньем и блюда с пирогами. — И правильно!

Едва Докки подивилась про себя скорости распространения слухов в этой местности, как соседка пояснила:

— Он заезжал к Захар Матвеичу, соседу нашему. Его дом аккурат по дороге в город стоит. Так Легасов к нему и заворотил, да. Скандал устроил: мол, оклеветали вы меня перед барыней. Дворов его взашей и выгнал — чтоб духу твоего, говорит, здесь не было, а баронесса все правильно сделала. Сенька-то Легасов ему и сказывает: барыня б меня не выгнала, ежели б я ее ублажил, но мне, мол, эти столичные дамочки не нужны. Так его Матвеич приказал кнутом огреть! — она тоненько хихикнула, отчего мелко затряслись ее пухлые щечки и несколько подбородков.

Докки побелела от мысли, что вновь стала объектом сплетен, но Марья Игнатьевна ее быстро успокоила.

— Да вы не переживайте так, душечка! — воскликнула хозяйка, пододвигая к гостье чашку с чаем. — Кто ж ему поверит?! Охальник этот Легасов. Сам с Нюркой-ключницей жил, а по сторонам ой как глядел — и на девок, и на барышень. Ваш управитель, без надзору-то, барином себя возомнил, а сам по природе мужик нахальный, вот и осмеливался на кого нельзя заглядываться. Я вам вот что скажу, душечка, у вас глаза хорошие: печальные, но чистые, — она чуть наклонилась в сторону Докки. — Я в людях разбираюсь, сколько лет — слава те Господи! — прожила на этом свете. У вас положение вдовое, да и возраст такой, что мужчины липнут. К барышням невинным опасно без намерений, а к одиноким женщинам — самый раз. Я сама в двадцать с небольшим вдовой стала, знаю. Красоты во мне особой никогда не было, а мужчины все равно крутились, потому как удобно было с одинокой-то. Сплетни ходили про меня, не скрою, но на чужой роток платок не накинешь, а я сама по себе строга была. Кавалеров своих ненужных гоняла, а потом одного встретила, который по-людски со мной обошелся и замужество предложил. Так я потом без малого тридцать годков при муже припеваючи жила, пока не похоронила. Вот теперь кукую. У меня дочь в Москве с семьей, я к ней на зиму езжу, а летом тут, на приволье. Опять же за хозяйством нужно присмотреть…