«О, Боже! — твердила про себя Докки. — Дай мне силы все это вынести! Хотя одному Ему известно, зачем я все это выношу, почему терплю…»

Она молча кивала Ламбургу, более не вникая в его рассуждения, не сводя глаз с окна, за которым надеялась вот-вот увидеть знакомую улицу, ее временное жилище, где можно будет — за весь этот долгий утомительный день — наконец укрыться в своей комнате, освободиться от общества неприятных ей людей и вволю то ли посмеяться, то ли поплакать над собственными глупыми рассуждениями, сомнениями, страхами и не менее глупыми тайными надеждами на какое-то призрачное счастье, которое ей в этой жизни никогда не суждено испытать.

«Все на свете имеет свой конец, — вздохнула Докки, проходя к лестнице, ведущей на антресоли, где располагалась ее спальня. — Конец обеда, дня, моим мукам, увлечением Палевским…»

Конечно, ей предстояло еще помучиться, пока она полностью не освободится от тяги к этому недостойному мужчине, который избрал ее своей игрушкой на короткое время, оставшееся ему до женитьбы на ангельском белокуром создании.

«Хотя это только разговоры, — напомнила она себе. — Как ни была бы решительна графиня Сербина в своем стремлении устроить будущее дочери, с Палевским ей не совладать, ежели он сам того не захочет. Но, как сказала Катрин — а я с ней соглашусь, — мужчины падки на красоту и невинность. Он вполне может соблазниться этой юной девочкой, которую специально для него сюда привезли…»

Тут в ее висках так пребольно застучали знакомые молоточки, что Докки была вынуждена ухватиться за перила, испытывая неодолимое желание присесть прямо на ступеньках, которые она успела преодолеть лишь наполовину.

— Сестра, погодите, не уходите, — окрикнула ее Алекса. — Сегодня пришло письмо от maman, но я не успела вам о нем рассказать!

— Завтра, — сказала Докки, не расположенная более выносить ничье общество. — Завтра.

— Прошу вас, сестра, — Алекса подскочила к ней, подхватила под руку и настойчиво потянула вниз — в гостиную.

— Подай нам чаю, — сказала она Афанасьичу, который еще стоял в прихожей, куда выходил встретить свою барыню.

Он проводил Докки встревоженным взглядом, словно почувствовал ее боль и смятение, а Алекса тем временем усадила ее в кресло и достала из ридикюля письмо. Мари отправила барышень ложиться спать, сама с торжественным видом пристроилась на диванчике, что должно было бы насторожить Докки, но не теперь, когда ее мысли занимало совсем другое.

— Maman очень обеспокоена, — доверительно сообщила Алекса, разворачивая бумагу. — Она пишет, в Петербурге все обсуждают наше здешнее житье. Вот…

Алекса нашла нужное место в письме:

— «Сказывают, все офицеры в Вильне заместо службы пьют, играют и распутничают. Сплошь гулянки, праздники да волокитство по пословице: „Игуменья за чарочку, сестры за ковши“. Мы волнуемся за нашу дорогую дочь, потому как ее вдовство может привлечь повес всех мастей вместе с охотниками за чужими состояниями. К счастью, monsieur Ламбург также в Вильне, и его присутствие отвратит от нее нечестивых вертопрахов. Но всегда найдутся смельчаки, которые попытаются соблазнить Докки пылкими речами и красивыми жестами, тем опорочить ее доброе имя, погубить репутацию или, женившись на ней обманно, заполучить в свои руки как ее саму, так и ее собственность…»

— Вот так! — воскликнула Алекса и на минуту замолчала, пока в гостиную вносили подносы с чайником, чашками и сладостями.

Невестка собственноручно разлила чай и придвинула к баронессе чашку, в нетерпении ожидая ее реакцию на письмо госпожи Ларионовой. Но Докки молча взяла свой чай, положила сахар и стала его медленно размешивать, вовсе не желая обсуждать как напускную заботу своей матери, так и ее оскорбительные высказывания в адрес собственной дочери.

— Мы с Мари разделяем озабоченность Елены Ивановны! — не дождавшись ответа Докки, воскликнула Алекса. — И видим, как вас обхаживают любители поразвлечься, которые, как выяснилось, связаны словом с другой.

— Если ты еще не знаешь, мы должны тебе сообщить, что Палевский, оказывается, помолвлен, — продолжила Мари, впиваясь взглядом в Докки. — Сегодня приехала его невеста с матерью.

— Это графиня Сербина так представляет ситуацию, — устало ответила Докки. — Палевский еще не помолвлен с ее дочерью. Но я не понимаю, какое отношение имеют ко мне эти слухи, как и сам Палевский — с невестой или без.

— Да все знают, что он склоняет вас к связи. Он сам заявил это во всеуслышание государю! — не выдержала Алекса. — Мы не можем спокойно наблюдать за тем, как вас соблазняют и губят вашу репутацию! Если вы станете его очередной любовницей…

— Моя репутация, мои связи, мои любовники вас не касаются, — медленно сказала Докки.

— Как же это! А ваша родная племянница? Она страдает, что о ее тетке ходят все эти разговоры, что на нее заключаются пари — да-да, пари! — Алекса с неприкрытой ненавистью посмотрела на Докки. — На Натали падает пятно вашего позорного поведения, как и на нас всех. Вы думаете только о своих удовольствиях — уводите чужих женихов, вступаете в постыдные связи, становитесь притчей во языцех всего общества. Нам скоро на улицу нельзя будет выйти, чтобы на нас не показывали пальцем из-за вашего безнравственного поведения.

Докки закрыла глаза. «Все, не могу, больше не могу это выносить», — тоскливо подумала она, слыша, как в разговор опять вступила Мари.

— Может быть, Докки следует как можно скорее обвенчаться с Вольдемаром? Тогда все сплетницы замолчат, — сказала она.

— Ей вовсе не нужно выходить замуж за Ламбурга, — возразила Алекса. — Ему нужно лишь ее состояние и связи.

«Ну конечно, вы же сами рассчитываете на мое состояние, — в Докки вдруг поднялась волна негодования. — Не дай бог, оно уплывет в чужие руки».

— Алекса, вы сами всем рассказывали, что Вольдемар и Докки помолвлены. Ежели они поженятся, это будет естественным поступком, — напомнила Мари. — Графу Палевскому тогда придется оставить кузину в покое, и ее репутация…

— Я рассказывала это, чтобы к Докки не приставали другие мужчины, — перебила ее Алекса. — Но кто мог предположить, что она сама начнет поощрять ухаживания офицеров? А история с Палевским и вовсе вышла за рамки всех приличий. На глазах у всех он увел ее от Вольдемара и усадил с собой за стол. Недаром даже государь был поражен таким вопиющим нарушением нравственных устоев. Мы с maman — она, конечно, предполагает, что здесь может происходить, — считаем, что Докки следует умерить свое кокетство, вспомнить, что она вдова уважаемого генерала, и вести себя соответственно. То есть ей не подобает…

Докки встала.

— Вы мне надоели, — тихо сказала она.

Алекса запнулась и встревоженно переглянулась с Мари.

— Chèrie, — невестка опомнилась и порывисто протянула руки к Докки, — сестра… Мы лишь переживаем за вас!

— Вы мне надоели, — повторила Докки. — Мне неинтересны как ваши фальшивые переживания, так не нужна и ваша лицемерная забота. Я — взрослая самостоятельная женщина и сама буду решать, как мне себя вести, с кем общаться и кого слушать.